Уперлась дорога в карьер. Пошли по краю пропасти к вагончикам своим, овальная чаша карьера поворачиваться стала под ними, открывая свои закоулки, закругленные срезы, пласты, выплывавшие из белой дымки… и уже у вагончика внутрь набились, сел Бычуткин за столик фанерный, расстелил под фонариком карту участка — как один отпечаток бугристой ладони и огромного пальца поверх: завихрялись, тянулись папиллярные линии. И химическим карандашом вырисовывал вруб им, бурильщикам, и клевками указывал точки отбойных шпуров. И уже инструмент разбирают они, перфораторы, штанги, моторы берут и на спуск, по траншеям, мосткам деревянным, по лесенкам.
Просветлело совсем уже в небе, но еще тишина, в тишину все запаяно в пропасти, будто эта воронка — и вовсе не дело человеческих рук и машин, а вот как на Луне, человека не знала, человека не ждет. Они как бы и вовсе не видели эту таинственность, в каждодневной работе давно уже стерли глаза вот об эту уродливую красоту обнаженного, вскрытого камня, промороженной скальной породы, буро-красных, расколотых взрывами глыб среди россыпей желтых песков и массивов свинцовой, отливающей в голубизну донной глины — они эту породу пришли сокрушить, по щепотке откалывая от монолита, и уже расставляли в забое колонки под свои перфораторы, и уже под жестоким давлением рванулся, захлестал сжатый воздух из крана, проходя сквозь зубчатые кольца и втулки, разгоняя до ровного бешенства поршни, что задвигались сразу со скоростью швейномашинной иглы, — вклещился он, Валерка, в рукояти и всем своим составом в пушку перешел. Хорошая штанга попалась, не гнутая, а то б сейчас из пасти чуть ли не выпрыгивали зубы. Недвижимо в упоре стоял, как приваренный, и внедрялся в горячем спокойствии в тысячелетний гранит, не давая вильнуть двухпудовой игрушке, со знакомой радостью чуя, как под кожей толкнулась, задвигалась кровь, как своим существом усмиряет ручную буровую машинку и она разгоняет в нем сердце в ответ.
И победитовой коронкой вот так по миллиметру прорезал упрямую породу, и заглублялся буром на расчетные два с половиной метра в монолит, и — доведя, втолкнув всю штангу до упора — переводил, перенацеливал свой бур на новую отметку, белевшую над чернотой свежего зиявшего шпура; подымала волной и тащила Чугуева собственная, наконец-то нашедшая выход, наконец-то свободная сила — перетекала под давлением в бьющуюся пушку из приварившихся к горячему железу рук его, и уже словно поршень ходило в грудине тяжелое сердце, возвратно-поступательно о ребра колотясь. Но и в запале этой вот захватчивой долбежки он чуял бур в шпуре, как в собственном здоровом зубе, ну то есть наоборот, с обратными границами: бур, бур живым был, оголенным и болящим — от шестигранного хвостовика до победитовой коронки. И с этой чуткостью зачищенного нерва двигался все время, зная, где вгрызться и нажать всею машинной и мускульной пневматикой, где оттормаживать, где останов дать полный, чтоб не заклинило вращающийся бур, ровно такой выдерживая угол поворота между двумя ударами по буру, ровно такой давая осевой нажим, какой и нужен вот на этом и вот на этом, следующем сантиметровом отрезке хода в глубину породы, то разрушистой, рыхлой, то опять становящейся твердой, словно железо. И неподъемное, сплошное на сотни километров вглубь молчание монолита, в котором ничего не отзывалось на атмосферное усилие подачи и вращения, лишь еще больше его взвинчивало; настолько больше человека с его ручным орудием взлома было вот это изначальное молчание земли, что непрерывный монолит вмуровывал Чугуева в свою доисторическую вечность, в свой собственный смысл, сквозь который никакому живому ростку не пробиться, и оттого только отчаяннее вкручивался буром, словно в череп действительного своего огромного врага, занимавшего каменным телом все пространство природы, воевал с этой вечностью-смертью — изничтожая, вырезая мертвые часы, дни и недели собственного срока.
Уже и взмокла, и просохла трижды майка под бушлатом, второй кожей по ребрам обтянув; уже и в тишине не оживали отшибленные перепонки под распухшими подушками наушников, когда надстраивал он штангу подлинней и заменял сточившуюся полностью коронку, — так бил шпуры он в два ряда, и каждый шпур, готовый для закладки, от каменной крошки струей продувал, и в довершение деревянный клинышек кувалдочкой заколачивал в устье шпура.
А рядом ребята в таком же примерно вот темпе врубались — и не глядели друг на друга, не покрикивали. Им окликать друг дружку ни к чему — все по центральному отвесу и по рейке у них семь раз отмерено в забое и размечено: и где вворачиваться им, и под каким углом куда свой шпур вести, и где оконтуривать каждому, и где на сколько каждому за контур выходить. Все Коля-Коля расписал им от и до — на то и горный инженер, с понятием человек, чтоб в своей сильной голове все увязать: и крепость породы, и площадь забоя, и силу отрыва.
И к обеду все врубовых десять, и отбойных двенадцать, и по контуру все пробурили. И долой пять часов, целых жалких полдня от всех тысяч и сотен дней лишения свободы. И уже вверх по лестницам — на законный обед — навострились карабкаться, заспешили — и на тебе вдруг! Зашуршало, зацокало сверху: контролеры спускаются, ОТК, твою мать! И вот это уже что-то новое — сам главный инженер до них, тринадцатой, снисходит, Петрушевский, и еще как снисходит: весь в ознобе, как от врача, к врачу, словно что-то сказали ему про здоровье и еще что-то большее, пострашнее, добавят сейчас, и торопится сам поскорее шагнуть за порог и узнать про болезнь свою новую окончательно все, угадать беспощадное по глазам медицинским работников… Суетится, руками чего-то Коле-Коле показывает.
Он, Валерка, не слышал, не вслушивался — перепонки надолго отшибло, хотя ясно примерно, о чем инженер говорит: что вот здесь, прямо здесь, в их забое, пролегает та самая жилка, и сегодня уже, вот сегодняшним клином они могут врубиться в нее: может, да, может, нет, и тогда, если нет, значит, вовсе не в том направлении траншею вели и зазря сотни тонн по щепотке вот из этой земли вынимали. Чуть одыбал он слухом, и дошли до него, как сквозь вату, слова, что кричал Коля-Коля:
— Да не буду я хором отпаливать! Смысл?! Это ж будет тебе не отрыв, а помойка! Аммонита сожжем в полтора раза больше — это хрен с ним, тебе за расходы отчитываться, — а моим ребятишкам опять перебуривать? Ничего, подождет! Вот вольно ж ему было сегодня приезжать, твоему генералу! Прямо вынь ему синьку сейчас да положь! Это как можно было ему обещать? Я вот лично такого обещать не могу. На три раза отпаливать будем!
Кто приехал-то, кто? Кто такой подождет, кто не хочет ждать категорически?.. И уже выгоняет Бычуткин их всех из забоя — на обед все пошли, на обед. И сами рады побежать, а интересно:
— Что за аврал такой, а, Коля-Коля? Отпалка эта срочная к чему?
— Костылями давай шевели. Твое дело — отрыв полноценный дать сегодня к семнадцати ровно. А чего тут хозяевам надо, того, может, вообще тут на сто километров во все стороны нет. Гражданин инженер обещал там кому-то настоящую жилу — вот с него пусть и спрашивают. Ну а с нас спрос какой? Глубже в землю уже не зароют.
— Не скажи, не скажи. Могут и докрутить, если что.
— Это что за хозяин такой, интересно?
— А тебе не без разницы? Кто на этой руде, если есть она тут, хочет руки погреть. Он тебя не помилует и амнистию не выпишет. Кто бы ни был, а ты для него — только палка-копалка с глазами.
В столовой — гвалт да теснота непроходимая, один прям к одному стоят бригадники и спинами, плечами у кормушки, как в щековой дробилке, трутся. И музыка уже за занятым бригадой столом — в двадцать рук исполняют на мисках наилучшую музыку, выгребая кулеш и выскабливая нифеля свои до чистоты. Напоролись до тяжести в брюхе — и к себе по вагончикам — рухнуть, растянуться у печки, сомлеть, это их уж законное время, полчаса до гудка, что погонит всех вниз, но вот только дошли, прикорнули, как бегут уже к ним контролеры: «Подымай свою шоблу, Бычуткин, прям сейчас заряжать начинайте». И у всех в глазах — счетчик, обратный отсчет. И чего ж им, бригаде, права, что ль, качать?
Пересилили сытую, сонную тяжесть и опять — в глубь земли по дощатым ступенькам, сто ступенек — меняется цвет горизонта: рыжина, темнота глинозема, серо-желтая толща песков, грязно-белый бугристый, ноздреватый ракушечник… и опять уже донный матерый гранит. У забоя — комиссия: контролеры, нарядчики, Петрушевский с планшетом. Толчею создают, и прирявкнул Бычуткин на них, нажимая глазами: уйдите! И работают молча в забое уже, не смотря друг на друга, каждый зная свое назначение: из забоя колонки выносят и пушки, под дощатым навесом Тимошенки колдуют — сквозь воронки в патроны заливают водичку, снаряженные пробки вворачивают в трубки; с трансформаторной будки катушку Крохалев с Савчуком покатили, по траншее разматывая кабель двужильный, и вот уже патроны-пальники со всею нежностью в забой передаются, таящие в себе гремучий студень недоноски с длиннющими корявыми хвостами проводов: ко дну их первыми решил Бычуткин ставить, чтоб сконцентрировать взрывную силу в глубине, — словно новорожденных котят, их Валерка с Казанцем у зияющих в камне шпуров принимают, облепляют мягчайшей глиной по темечку и тишайше, грабительски в устье вставляют. Словно свечку какую — в это самое, как гинекологи. И теперь вот продвинуть алюминиевым мягким забойником их на всю глубину до упора. Не встряхнуть только капсюль внутри, а не то сам себя абортируешь. Продвигаются плавно по гладким гранитным стволам. И провод тянется по стенке двух с половиной метрового шпура. Упирается в дно боевик, и за ним еще по три зарядных патрона вдвигаешь. Пыж из глины и клин деревянный. Забиваешь кувалдочкой в устье. И хвосты проводов из забитых пробоин свисают и стелются — подрывная электропроводка двадцатого века по породе дремучего палеозоя или как его там? — все вот эти слои, под которыми кости динозавров и прочих рептилий в глубинные недра вмурованы. И сплетается сеть из корявых медных жил в силовой изоляции — лишь пятнадцать минут на коленях ползком, чтобы дрогнула эта гранитная вечность.
