— Не удивительно, что нас не любят.
— В таком случае вы — настоящий патриот. Со времен пророков ненависть к своему народу является еврейской формой патриотизма.
Джозеф вытер лицо. Хамсин давал себя знать. Как надоели ему иудаизм и гебраизм — судорожные попытки оживить то, что было мертвым две тысячи лет!
— Хорошо рассуждать вам, благожелательному чужестранцу. Мы больной народ. Традиция, форма, стиль — все исчезло. Оглянитесь, и вы увидите кругом наследие гетто. Оно слышится в льстивой напевности женских голосов и в том, как мужчины пожимают плечами.
— Видимо, жест этот был их единственной защитой. Иначе весь народ сошел бы с ума.
— Знаю. Это я и сам себе повторяю. Но иногда все надоедает, и хочется бежать в страну с умеренным климатом, умеренными людьми, не мыслящими абсолютными категориями. Даже небо подчиняется здесь принципу «все или ничего». Девять месяцев в году — испепеляющая жара без капли дождя, и три месяца — потоп.
Он откинулся на стуле и выпил пива.
— Приятно. Мне вспомнилась деревенская пивная на родине. Темная, прокуренная, мужчины там произносили одно слово в полчаса.
— Естественно: если вы безгласный вол, вам хочется казаться болтливым попугаем. А попугаю хочется быть полным молчаливого достоинства волом. Пейте пиво и кончайте свою достоевщину.
Джозеф выпил пива и улыбнулся:
— Конечно, толпа на собачьих скачках у меня на родине представляет собой не более привлекательное зрелище, чем эта публика. Но недостатки в других народах наблюдаются в разбавленном виде, а здесь все сконцентрировано. Думаю, что это результат многолетних браков между кровными родственниками. Нас называют солью земли. Но если свалить всю соль в одну тарелку, получится несъедобное блюдо. Иногда мне кажется, что Мертвое море — прекрасный символ нашего народа. Единственное озеро ниже уровня моря, насыщенное минералами и едкими щелочами: пересоленное, переперченное, пересыщенное…
— Из него добывают множество полезных веществ, — заметил Метьюс.
— О да. Маркс, Фрейд, Эйнштейн. То, что выпадает в осадок. Но блюдо не становится съедобнее.
— Как насчет того, чтобы подзаправиться? Официант! Не слышит. Наверное, был дирижером оперного театра в Данциге.
— Беда этого города в том, что десять лет назад иммигранты были в основном добровольцами с идеалами, а сейчас — получившие по заду изгнанники — самый соленый слой Мертвого моря.
— Не волнуйтесь за ваше Мертвое море. Важны не потерпевшие крушение люди, а новое, родившееся здесь поколение. А оно в порядке.
— С ними другая крайность: совсем пресные. Никаких исканий, никакой духовности.
— Господи, нельзя же быть всем сразу. Может, вам стоит лет на пятьдесят воздержаться от производства эйнштейнов и дать этот шанс другим народам.
— Знаете, а вы лучший пропагандист израильской идеи, какого я только встречал. Христианам это лучше удается, чем нам. Все наши пропагандисты гликштейны.
— Ага. Один арабский джентльмен на днях обвинил меня в том, что Гликштейн мне платит. А дело в том, что я видел, как ваша «Маккаби» обыграла футбольную команду английской полиции со счетом 3:1. В тот момент, когда судью унесли на носилках, я стал сионистом. Купим-ка газет.
На террасу вошел газетчик, выкрикивая заглавия вечерних выпусков. Метьюс купил все выпуски и протянул через стол Джозефу:
— Все они напечатаны в обратном порядке. Ну, каре новости о делах господина Гитлера?
Джозеф развернул газету и, пробежав глазами заголовки, по привычке обратился к последней странице, где мелким шрифтом печатались новости из киббуцов. Внезапно он страшно побледнел.
— Что случилось? — спросил Метьюс. — Новый Мюнхен? Во Франции?
— Нет. Просто они убили Дину.
12
— Здесь только один стул. Придется тебе сесть на постель, — сказал Шимон.
Его комната в старом квартале Тель-Авива похожа была на тюремную камеру. Узкая кровать, стол с примусом и шаткий стул. В картонной коробке под кроватью хранилось все имущество Шимона. Однако вид у комнаты был опрятный. Он осторожно снял примус со стола и поставил на пол.
— Я могу выходить только вечером, поэтому приходится самому готовить. Квартира принадлежит старику, он торгует подержанными книгами. Целый день его нет.
Джозеф сел на скрипящую под ним кровать, которая опустилась чуть не до самого пола.
Шимон сидел перед ним на стуле.
— Расскажи мне все, — попросил он.
— Нечего особенно рассказывать. Доктор говорит, что их было по крайней мере двое. Должно быть, она отчаянно сопротивлялась: ногти были сломаны, а под ними — кровь и клочки кожи. Также и между зубами. Ей сломали нос, и вырвали клочки волос вместе со скальпом. Нанесли двадцать семь ударов ножом. Ни один из них не мог причинить мгновенную смерть. Это все. Они также украли Саломею.
Он говорил монотонно, как будто отчитывался на собрании в Башне Эзры.
— А полиция? — спросил Шимон.
— Полиция прибыла на следующее утро. Привели ищеек. Майор сделал все, что мог. Обнаружили два следа, которые сошлись в карьере за Кафр-Табие. Одна из собак привела к дому мухтара. Допросили мухтара и еще нескольких жителей деревни. Никто ничего не знает.
— Это все?
— Да. Все, что смогла выяснить полиция. Но едва ли есть хоть один житель деревни, который не побывал бы в доме мухтара.
Они помолчали. Джозеф закурил и предложил Шимону сигарету. По тому, с какой жадностью тот затянулся, было видно, что он давно уже не мог себе подлить такой роскоши.
— Ну, а как Реувен и другие?
— После похорон я спорил всю ночь с Реувеном и Моше. Я напомнил, что это — пятый случай, и полиция никогда ничего не находит и не найдет. Они сказали, что готовы отомстить, если найдется виновный, но отказываются убивать без разбору. — Он помолчал и добавил: — Надеюсь, не стоит повторять их аргументы.
— Нет, я знаю их наизусть: сдержанность, нравственность, чистота нашего дела. Весь набор. И что из этого получается?
— Я сказал, что покончил со спорами и ухожу от них. Они отнеслись ко мне очень прилично, дали месяц отпуска, чтобы я все обдумал.
Он сгорбился на кровати, желтый и помятый, как больная обезьяна.
— Так, значит, обстоят твои дела, — сказал Шимон задумчиво. Потом спросил: — Предположим, ты решишь уйти. Как насчет Эллен?
— Эллен переживет. И для ребенка особенного значения это иметь не будет.
Он помолчал и вдруг вскочил.
— Единственное, что меня интересует, это — смогут ли и захотят ли ваши ребята взяться за это дело. Остальное не имеет значения, — сказал он резко.
Шимон посмотрел на него холодно и осторожно ответил:
— Доложу Бауману, он снесется с командованием.
— Я хотел бы сам поговорить с Бауманом.
— Наверное, это можно устроить. Но понадобится время.
Джозеф сел, прислонился к стене и невидяще уставился в потолок желтыми глазами больной обезьяны. С улицы донесся негромкий, но настойчивый свист.
— Кто-то ко мне пришел. Сейчас ты должен уйти. Приходи в это же время завтра. Может быть, будут для тебя новости.
Джозеф покорно встал и пошел к двери. Шимон сжал ему плечо.
— Возьми себя в руки. Между прочим, я сам был когда-то влюблен в Дину. Но не в этом дело. Дело в том, что такие вещи происходят с нашими братьями в Европе ежечасно.
— Мне все равно.
— Тогда пойди и утопись, — сказал Шимон, вытолкнул его на площадку и захлопнул дверь.
Джозеф схватился за перила, постоял несколько минут безвольно, потом вытер глаза и стал медленно спускаться по узкой лестнице.
13
С того дня, когда Дина отправилась к Пещере предков, прошла неделя. В полночь к спящей деревне Кафр-Табие подъехала машина и остановилась у дома мухтара. Два человека в одежде бедуинов подошли к наружной лестнице, ведущей на балкон. С балкона было видно, как прожектор Башни Эзры описывает дугу вокруг темных холмов. Дверь в комнату мухтара была открыта. У порога на подстилке спал слуга. Его тихо потрясли за плечо, он торопливо вскочил.
— Мархаба, — обратился к нему один из мужчин на гортанном диалекте, — нас послали поговорить с мухтаром.
— Добро пожаловать. Кто вас послал?
— Тот, чье имя произносят только шепотом.
Мужчины прошли в помещение, слуга шел следом. Из угла комнаты доносился храп мухтара, потом храп внезапно прекратился.
— Кто там? — раздался его повелительный голос.
Слуга зажег лампу на полу под портретом Чемберлена с подвешенными от дурного глаза синими бусами. Мужчины коснулись кончиками пальцев лба и сердца.
— Мархаба, — снова сказал гортанным голосом невысокий смуглый и жилистый человек с редкой бородой ко краям подбородка. — Нас послали за тобой. Мы приехали на машине.
— Кто вас послал? — спросил мухтар. Он сидел на кровати в желто-голубой полосатой пижаме. Средняя пуговица на животе расстегнулась, так что видны были черные волосы. Смуглый кивнул многозначительно в сторону слуги.
