— О Грегори, не делай этого со мной, не делай этого.
— Тогда скажи почему, почему?
— Ты знаешь. Поэтому прекрати.
И я прекращаю — моментально. Она видит, что я испуган не меньше ее.
(Был миг, когда мы могли помочь друг другу. Он прошел. И каждый остался при своем.)
Была последняя ночь месяца. Полночь. Тайные агенты сна перестали взирать на меня с интересом и подозрением. Выпрямившись, я сел в постели и стиснул руки. Из глаз моих ручьями текли слезы (какая нелепость) — почему тело выходит из повиновения? И почему сон так трудно поймать, почему сновидения возникают, чтобы переложить ваши ужасы на язык забвения и краха? Я сидел в кровати, всхлипывая, закрыв лицо руками. Во мне шесть футов полтора дюйма. Какое-то время мне удавалось казаться взрослым.
Конечно, я слишком большой, чтобы вести себя так… Я выполз из постели. Надев халат, пошел к лестнице. Урсула (не важно. Мне нужен был кто-нибудь, кто мог бы свести меня с ума). Когда-то я любил человека, которым мне предстояло стать. Все кончено. Посмотрите на него, нет, вы только посмотрите.
Квартира утопала в однообразных, вызывающих головную боль сумерках. Я помедлил, стоя наверху лестницы. Сумерки клубились, ползли вверх, словно готовые разразиться хриплым смехом. Сквозь узкое окно передней я увидел квадратики жизни на задних фасадах домов напротив. Рядом свисала пыльная лампочка. Изнуренный мужчина со щетинистой шеей, в жилетке, склонился над раковиной. Может, он обернется к своему окну и увидит меня?
Я заковылял вниз. В коридоре серая полутьма сгустилась, запершила в горле. Я проковылял мимо шкафа. Я спешил — я больше не мог ждать ни минуты. Распахнув дверь, я одновременно включил свет. И воззрился.
На что?
Я повернулся и бросился обратно в свою комнату. Оделся. И, преследуя готовое выскочить из груди сердце, ринулся из квартиры, сбежал по лестнице и, распахнув двери, устремился навстречу ночной тьме.
Похоже, мне начинает нравиться, как меняется мир.
Терри
Видите ли, конечно, во всех отношениях это была его вина. Поверьте, вся вина лежит на нем. Ничего этого никогда бы не случилось, если бы не он. Теперь давайте оглянемся на эти события и увидим, что так оно и было.
Естественно, я не планировал все именно таким образом, как оно обернулось (веское доказательство тому — я даже не успел лечь). И я совершенно растерялся в первые душераздирающие мгновения. Если бы это взбрело ему в голову, Грегори мог бы запросто свалить меня на пол и хорошенько оттаскать. И я бы не сопротивлялся: каждый настоящий жлоб знает, до какой степени можно измываться над людьми из высшего общества. Я просто надел халат, закурил сигарку и отвернулся к стене. Едва мы услышали, как входная дверь с грохотом захлопнулась — Грег умчался в ночь, обуреваемый байроническими страстями (красиво, ей-богу), — Урсула выскользнула из постели и прошла мимо меня без всякого выражения на лице. Что ж, ладно, толстяк, подумал я про себя, наблюдая, как ее неаппетитный зад исчезает за тихо прикрывшейся дверью. Смотри внимательно, как эта девушка уходит навсегда. Больше ты ее никогда не увидишь.
После этого они должны были прийти за мной. После этого они должны были достать меня. Окажись я в их шкуре, я бы себя точно достал. Они не могли знать, каким уязвимым я себя чувствовал. Иначе они наверняка воспользовались бы случаем отплатить мне за все, что я им сделал.
Несколько дней Урсула избегала меня. А я избегал ее. Грегори избегал меня. А я его. Он избегал и Урсулы тоже, а она избегала Грегори (я в этом совершенно уверен), что несколько облегчало ситуацию. Однако неизбежно мы едва не сталкивались друг с другом. Мне хотелось, чтобы мы прекратили избегать друг друга, дабы договориться, как избегать друг друга правильно.
Все это взаимное избегание создавало определенные трудности с логистикой. Я так старательно избегал Урсулу, что даже не осмеливался по утрам пользоваться ванной. Я выходил из дому с таким чувством, что зубы у меня обросли волосами, а вместо мочевого пузыря — пушечное ядро, и бросался в близлежащее кафе, чтобы позавтракать и легким движением дать волю сжавшимся внутренностям; брился я на работе в нашей омерзительной уборной иод доносившуюся из кабинок старческую канонаду.
В нашей конторе кое-что изменилось. Сокращение началось всерьез. На прошлой неделе уволили Уорка. Он своевременно поехал крышей; втайне от всех напряженно искал другую работу — но тщетно, ему совершенно ничего не светило; он ушел от нас, даже не вскрыв отвратительно проштемпелеванный коричневый конверт, который однажды утром нашел среди своей почты, что означало — этот идиот не получит даже смехотворной непрофсоюзной компенсации. Поедатель рыбы Бернс отчаливает на следующей неделе; с такими, как он, никаких хлопот. Бывший битник Герберт мрачно цепляется за свой стол: ему еще не указали на дверь, но он уже толкует о правах сквоттеров, протестует и пишет в газеты (не следовало бы ему этого делать — союз терпеть не может всего в этом роде, как говорит мой друг Телятко). Джон Хейн сохраняет спокойствие, или, по крайней мере, ему так кажется. Я тоже. Тем не менее я советую профессионально неприкасаемому Деймону сложить оружие безотлагательно, пока он еще жив: ребята снизу колотят его со все большим воодушевлением; Деймону это вовсе не нужно. Грузный, модно одетый, неулыбчивый мужчина лет под тридцать въехал в комнату Уорка. Он — союзный человек и держится соответственно.
После работы у меня еще остается время, скажем так, чтобы выпить три большие порции виски, прежде чем отправляться на вечерние занятия в реликтовые пещеры за Фэррингдон-стрит. Я сижу в грязном классе, слушая, как какой-нибудь старый паразит рассказывает о позитивном мышлении и о том, как избегать определенных вопросов. Немного времени уделяется стенографии. Все мы там очень одинокие и настроены дружески, и некоторые даже вместе ходят после занятий в паб, включая двух невзрачных девиц, к которым я собираюсь подъехать, как только почувствую себя более или менее уверенно.
Я рад, что возвращаюсь домой поздно. Я рад, что Грегори слоняется по своей комнате и никогда больше не спускается вниз и никуда не выходит. Я рад, что Урсула лежит свернувшись лицом к стене, прикидываясь то ли больной, то ли мертвой, когда я прошмыгиваю мимо помыться и пописать (а иногда и блевануть на скорую руку, если есть настроение). Я думаю: наконец-то мы все более или менее в одинаковых условиях. Мы квиты. Мы равны.
Ну а теперь угадайте, кого я на днях встретил? Я случайно зашел перекусить в паб — обычно я обедаю во вполне сносном греческом ресторанчике за углом — и вдруг заметил у стойки знакомую фигуру в знакомой позе. Длинные ноги и тонкая талия, неустанно делящие бремя грудной клетки, отягощенной непропорционально большим бюстом. Знакомые кудряшки. Джен.
О боже (подумал я), куда спрятаться? Но она тут же обернулась, заметила меня, изумленно раскрыла рот, улыбнулась, замахала и знаками дала понять, что немедленно присоединится ко мне. Я произвел быструю мысленную проверку: волосы на макушке более или менее в порядке, рубашка не самая грязная, с утра успел побриться, не пердел по крайней мере последние десять секунд. Я сделал большой глоток и закурил.
— Так, так, так.
— Ага.
— Ну и…
— Да ничего.
— Как поживаешь? — спросила Джен.
— Сама знаешь. А ты?
— Почему больше не звонишь?
Потому что ты меня кастрировала, сука, вот и все. Вот тебе и почему.
— А когда мне было тебе звонить?
— Ну, после той безумной ночи в вашей квартире. Сестра в порядке?
— Да, в порядке. — Мне просто не верилось, что все это происходит на самом деле. — Да, безумная была ночка.
— И ты мне еще говоришь. Этот твой сосед — господи боже.
Безвкусно и нереалистично, подумал я, но довольно мягко ответил:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Но у него же проблемы.
— Неужели?
— Можешь мне поверить. — Она с довольным видом отхлебнула виски с апельсиновым соком. Ее поразительная радужка с фиалковой каемкой не выразила ничего, даже иронии.
— Какие же у него проблемы?
Она рассмеялась и, словно сама себя укоряя, прикрыла рот ладошкой.
— Не успел ты выйти, как он стал так смешно со мной разговаривать. Он ведь педик, верно? — Она снова рассмеялась.
— Как так «смешно»?
Джен передразнила Грегори с привычной достоверностью:
— Ну, знаешь, вроде: «А теперь, если наш прелестный ангелочек, наша проказница покажет нам свои маленькие тайны, тогда, быть может…» Ну ты знаешь. Не могу все припомнить. Но такая смехота. Я хохотала до слез.
— А что потом?
— Потом… — И тут впервые нечто вроде сочувствия промелькнуло у нее на лице. Она быстро опустила глаза, но только на мгновение. — О боже. Потом он попросил меня сделать для него стриптиз. Все таким же смешным голосом: «Покажи мне твои сокровища, моя сладкая», ну и всякое такое. И я — что мне еще оставалось — я для него как бы потанцевала.
