Он толкнул кучку пепла носком щегольского башмака, тоже входившего в экипировку к поездке, и поднял глаза. По склону бодро подымался Хозяин - весь в белом, свежий и сосредоточенный. Слов его не было слышно за воем газонокосилки.
- Послушай, тебе надо отвлечься, - он подошел к Гостю, не вставшему с бетонной плиты. - Поехали на природу. Сегодня я готов провести день с тобой, даже одну деловую встречу отменил. Идет?
- Здесь есть библиотека? С подшивкой местной газеты? - Гость продолжал втаптывать, вернее, втирать в обожженную землю бумажный пепел.
- Сначала приведи себя в порядок в гостинице, на тебя страшно смотреть. Будь мужчиной. Елизаветы не вернуть. Вечером пойдем на любительский спектакль. Она делала к нему костюмы и декорации два года тому назад. Что тебе еще нужно? Газеты? Завтра отправишься в библиотеку, когда я уеду на симпозиум. Встряхнись, Гость, посмотри мне в глаза - ты же артист жизни, а не тварь дрожащая. Хватит изображать Иова. Сейчас ты начнешь гной черепком счищать с тела. Проснись. В конце концов, я здесь тоже не на курорте.
- Сюзанна к тебе вернется, - сказал Гость бесцветным, совершенно безжизненным голосом.
- Во-первых, не вернется, во-вторых, мне этого больше не нужно. Пока ты спал, я, знаешь ли, был на водопадах, хорошо выпил в теплой, хотя и пошловатой компании, поглядел на звезды, и при том, понимаешь, что жизнь не получается такой замечательной, как мечталось, кое-что понял. Ничего и никогда не кончается, Гость.
- Для Елизаветы все кончилось. И для меня тоже.
- Так что же - будешь сидеть теперь всю жизнь на этом камне и поливать маргаритки из лейки? Или писать мемуары о своей неземной любви? Слушай, Гость, мне все больше нужен помощник в деле. Вместо того, чтобы рыться в старых подшивках, поезжай-ка завтра со мной на симпозиум. Закажем тебе визитную карточку, будешь заместителем директора моей фирмы. Положу тебе для начала тысяч тридцать пять в год плюс разъездные, гарантирую самые увлекательные приключения. Поедешь?
Гость, наконец, встал с надгробия, и без единого слова зашагал по прямой тропинке между однообразных могил вниз по склону. Горы Надежды.
Разжалованный убийца, проиграв все кассации и не сумев попасть в психиатрическую лечебницу, направил из тюрьмы два письма - одно Юсуфу, другое - всему составу славянской школы. Корявым языком телевизионных проповедей он сообщал о своем раскаянии. Уехавший из Северопольска вместе с дочерью Юсуф (после выстрелов кинувшийся душить убийцу) не ответил ему, благо был мусульманин, а в школе, после горячих дебатов, нашлась дюжина великодушных студентов, отправивших коллективное поздравление новообретенному брату.
Нагрянувшая в училище инспекция распорядилась пересмотреть курс о психологии вражеских армий. За счет министерства обороны на могилу поставили памятник. Битье стекол в автомобилях преподавателей славянской школы на следующее лето прекратилось, настал худой мир, и низколобые, с решительными подбородками двоечники уже не выходили на кулачные схватки с любителями славистики за обладание сердцами длинноногих студенток. Впрочем, и те объявили им бойкот, который продолжался целый сезон.
Все лето (когда Коган уже обивал пороги консульства Отечества, а Гость еще разъезжал из конца в конец неряшливой Столицы в поисках бесповоротно исчезнувших из продажи бумажных пеленок) студенты носили цветы на Гору Надежды. К следующему сезону история не то что забылась, но потускнела. На вакантное место взяли другого преподавателя этнографии, потом курс решили вовсе отменить, а высвободившиеся средства издержать на то, чтобы нанять поэта. Послали приглашение на бланке Когану, получили согласие, определили писателю, пострадавшему от режима, комнату в двухэтажном дощатом доме напротив стадиона, где простирал с постамента свой зеленый хобот поминавшийся выше списанный танк. По зеленому полю носились с мячом то второгодники-курсанты, то студенты-слависты, и поначалу Коган опасался за свои окна. Но через шоссе мяч если и перелетал, то ослабевал по дороге, и уже не грозил спокойствию поэта - считанные разы приходилось Когану ковылять к докатившемуся до дома кожаному красавцу, чтобы отбросить его назад. Мяч падал, далеко не достигая забора стадиона, подскакивал по асфальту, смущенный Коган под взвизги автомобилей вылавливал его прямо с проезжей части и все-таки, со второй или третьей попытки, докидывал до нетерпеливых, раскрасневшихся игроков.
Двенадцать человек, записавшихся на семинар, разбили на две группы, с которыми Коган сидел в ясную погоду - прямо на траве студенческого городка, в дождливую - в одной из многочисленных аудиторий военного колледжа. "Поэзия в Отечестве, - скрипел Коган, - по воле истории замещала философию, публицистику, историю..." И студенты, сидевшие дисциплинированным кружком, записывали за ним в большие тетради на пружинках, чтобы на досуге оценить справедливость рассуждений своего наставника. Впрочем, большая часть занятий состояла не из лекций. У Когана была отменная память, и даже шепелявость его при чтении пропадала. Самозабвенно, с клекотом в горле, декламировал он стихи погибших, сгинувших, растоптанных, уничтоженных, умерших своей смертью, живых, но безвестных, утомляя порой даже и верную Сюзанну, тоже иногда посещавшую семинары. Рядовой же студент, вероятно, и вовсе мало что понимал, кроме общего ритма, да случайно выхваченного на слух созвучия. Или я ошибаюсь? Не могли же они не замечать, как эти, по-старомодному зарифмованные строки преображают Когана, как он становится моложе, энергичнее, как сияет и лучится неведомой энергией. Конечно, замечали, в ином случае Коган вряд ли так быстро стал бы всеобщим любимцем.
Около часу дня, когда студенты после обеда отбывали заниматься самостоятельно, Коган неторопливо шествовал вниз по склону домой, к послеобеденной бутылочке вина и разбору домашних заданий (из них предполагалось составить рукописный журнал летней школы). Часам к четырем Сюзанна, ничуть не стесняясь любопытных взглядов, выводила Когана на прогулку. Через стадион они выходили к каменистой, к июлю заметно мелевшей реке. На том берегу, куда уже не доносился шум студенческого городка и автомобилей на шоссе, вверх по склону карабкались длинноиглые, сухо шелестящие сосны. В жаркий день можно было искупаться в омуте и плашмя лечь на разогретый камень прибрежной скалы, слушая журчание воды и рокот дальнего водопада. Вода была холодна для Когана (который в таких случаях всегда вспоминал о своих ассирийских предках), купался он неохотно, фыркая и хлопая себя толстыми руками по волосатой пухлой груди, выскакивал на берег почти сразу, и, нахохлившись, закутывался в огромное полотенце с надписью "Зеленые Холмы" и алым пятном заходящего солнца. Сюзанна же плавала подолгу, брызгаясь, зазывая Когана в воду. Понемногу набиралось материалов на журнал - кратких, в полстранички, текстов под названием "Сочинение" или "Эссе". "Я люблю славянскую литературу, - почти без ошибок писал студент, - за то, что она дает (зачеркнуто) преподает нам новую картину на мир, более экзотерическую (sic!), чем то, к чему мы привыкли, например, в литературе, продающейся на выходе из супермаркета."
В дни пасмурные они выбирались на тропинку, ведущую в гору, и медленно подымались по шуршащей прошлогодней хвое, ни разу, впрочем, не достигнув вершины. В пластиковой сумке, которую брал Коган с собой за отсутствием порядочной корзинки, задыхались и покрывались слизистыми синяками обломки грибов. Всякий становился предметом восторженного взвизга и тщательного, почти научного изучения, а затем - краткой лекции о его сходстве и различиях с отечественным собратом. Иные были точной копией тамошних, иные выдавали возможную ядовитость коварной прозеленью на бархатной изнанке шляпки, либо просинью на разломе ножки, и со вздохом бросались обратно на землю. У иной сыроежки Коган, словно Алиса в стране чудес, отламывал край шляпки и лизал место разлома - горчащий гриб также выкидывался, безвкусный - присоединялся к урожаю. Попадавшиеся по дороге домой студенты и местные жители при виде добычи недоверчиво отшатывались, сочувственно посматривая на Сюзанну, а Коган настойчиво повторял по-английски: "Съедобен, совершенно съедобен", и весь вечер потом, нацепив передник из инвентаря казенной квартиры, возился с алюминиевой сковородкой, куском масла и мелкими луковицами, от которых глаза у него нещадно слезились.
В дни дождливые - а такие тоже нередки на Зеленых Холмах - после занятий оставалась обширная веранда, колючие от старости соломенные кресла и стол на алюминиевых ножках, заваленный когановскими бумагами. Он за несколько дней в любом месте обрастал бумажным хламом, от газетных вырезок до ксерокопий каких-то писем и листов стандартной писчей бумаги с одной-двумя строчками. Валялись по всей квартире и растрепанные книги в бумажных обложках, которые Коган впрок, в надежде рано или поздно толком выучить английский, десятками покупал на гаражных распродажах, на барахолках и в букинистических магазинах, отыскивая их на полочке с зазывной надписью "25 центов". На Зеленых Холмах ко всему этому добру добавлялись и опусы студентов. Значит, и в дождливые дни Коган не скучал - смотрел за окна веранды, где крупные капли барабанили по черному атласу асфальта, где отдаленные горы едва сквозили сквозь опаловый влажный воздух, и по обочине шоссе брели матери с младенцами в оранжевых непромокаемых плащах. Отворачиваясь в смущении, взводил очи к дощатому беленому потолку, будто вспоминая - и действительно вспоминал дожди Среднеславянской равнины, которые ничуть не были схожи с этими - ни гор, ни отдаленных монархических сосен, ни блистающих под дождем фордов и тойот. Или же - вспоминал дожди Нового Амстердама, серые капли, наотмашь падавшие в кирпичный двор, в огромный бак для мусора, прямо над которым располагалось единственное окно его разваливающейся квартирки. Бормотал вслух, завораживая Сюзанну не самими воспоминаниями, но ладным умением располагать слова в пространстве, отмечать их взаимную тягу или неприязнь, так что одно и то же слово, например, "дождь", ловя отблески слов окружающих, бывало то серовато-розовым, почти жемчужным, то оловянным, тяжелым и непрозрачным слитком.
