— Саня, то, о чем ты говоришь, невозможно, — проникновенно произнесла Лариса по прошествии этих полутора минут. — В клип вбуханы такие деньги!
— И что?
— Его невозможно снять с эфира. Вложенные деньги должны окупаться.
— Хорошо. Мое имя. Плюс гонорар, — добавилось у меня — о чем до этого мгновения я и не думал.
— Уже везде и всюду — Арнольд Везунов, и вдруг на: перемена декораций. Это невозможно. — У Лисы Патрикеевны были нежные вразумляющие интонации. Вот насчет гонорара, — поспешила она опередить мой ответ, — это ты абсолютно прав. Гонорар должен быть заплачен.
— Да? Интересно! И сколько же? — вскинулся я.
Наевшись пойманной рыбки до отвала, Лиса Патрикеевна готова была заплатить за оторванный волчий хвост: вот тебе рыбка, серый, вот тебе на, утешься.
— Пятьсот, — быстро проговорил Арнольд.
Позднее мне станет казаться, что у них был сговор. Что они заранее распределили роли, и если случалась импровизация, то в пределах утвержденного текста.
— Скинь до сотни, будет вернее, — сказал я Арнольду.
— Нет, пятьсот — это, конечно, несерьезно. — Лариса как отпарировала слова Арнольда. — Тысяча долларов, я думаю, так.
— Десять тысяч, — ответствовал ей бесхвостый.
Я не торговался. Я куражился. Вы предлагаете за отмороженный хвост тысчонку? Прибавьте ноль! Хвост, пока он был на своем месте, не стоил, может быть, ничего, но хвост отмороженный — это совсем иная ценность.
— Нет, десять тысяч — это тоже несерьезно. — Лиса Патрикеевна со всей твердостью показала голосом, что хотя и готова к компенсации за волчий хвост, такое количество рыбы она отвалить не может.
— Ну, нет так нет. — Волк будто бы был согласен или на гору рыбы, или ничего ему не было нужно. — Тогда, значит, снимаем с эфира клип. Раз не хотите указывать мое имя. Не делаете этого — отношу заявление в суд. Как я эту песню играл и пел, только с другими словами, — столько людей подтвердит!
— Да? Подтвердят? — снова высунулся Арнольд. — А у меня тоже подтвердят! И кому больше поверят? Я профессионал, а вы кто?
— Две тысячи, — предложила Лиса Патрикеевна. — Очень нормальная цена. Считай, мы у тебя покупаем песню. Ты написал — мы купили. Так и делается.
— Все равно как художник картину, — снова вмешался Арнольд. — Продал и до свидания, прости-прощай.
Я молчал. До меня вдруг дошло, что я, по сути, бессилен. Бешенство, владевшее мной, застилало мне глаза, я все видел через его кровавую пелену, и, чтобы она разошлась, понадобился тот убойный удар, который — сам не подозревая о том — нанес мне Арнольд своим заявлением, что у него тоже будет кому подтвердить его приоритет. Будет, конечно, будет! Все, что я был в состоянии реально сделать — это дать в морду или… Или наказать их возможно большей суммой отступного. Они со всей очевидностью не хотели скандала, и вопрос состоял лишь в том, в какую сумму они готовы оценить свое спокойствие.
— Три тысячи, — сказал бедный волчара с отмороженным хвостом. Художник продает картину, но его имя на ней остается. Вы у меня покупаете отказ и от имени.
Лариса с Арнольдом переглянулись. Три тысячи — такая сумма, похоже, была изрядна и для сознания хитроумной Лисы Патрикеевны. А может быть, это только так мне показалось. Может быть, они были готовы и куда к более значительной сумме.
Как бы то ни было, десять минут спустя нежданно-негаданно мой карман отягчился тридцатью хрусткими купюрами с изображением Франклина. В обмен Лариса с Арнольдом, кроме расписки в получении мной денег, обрели бумагу, где я сообщал миру, что авторство песни «Телефонная ностальгия» принадлежит А. Везунову и я не имею к нему по этому поводу никаких претензий. «Телефонная ностальгия» — так в версии Арнольда называлось то мое сочинение, что он у меня позаимствовал.
Провожать меня к входной двери пошла одна Лариса.
— Удивительно он у тебя бездарен, — не смог я отказать себе в удовольствии сказать ей об Арнольде то, что думал. — Ты с ним не выбьешься. Не он тебе для карьеры нужен.
Лариса повела бровями и усмехнулась.
— Откуда ты знаешь, кто мне нужен. Не волнуйся. Не он же моим промоушеном занимается. У него своя задача.
Это снова был голос Лисы Патрикеевны. Мерзни-мерзни, волчий хвост, явственно прозвучало в нем. Только роль несчастного волка была на самом деле уготована совсем не мне.
Выйдя из дома Ларисы и Арнольда, я пошел не в сторону метро, а в глубь паутины арбатских улиц и переулков — куда повели ноги. К метро — это значило включить себя в жизнь, подсоединиться к ней, а мне нужно было выпасть из жизни, сойти с ее рельсов. Мне нужно было послушать себя, вернее прослушать, как прослушивают фонендоскопом легкие на предмет всяких чужеродных шумов и хрипов. День был все тот же: солнечный, теплый, умиротворенно прозрачный — как и тогда, когда я стоял на балконе и расслабленно впитывал в себя слабый запах прелого листа, которым был пронизан звенящий от собственной чистоты воздух, — но что-то изменилось во мне. Что-то во мне было не то. Не так, не по-обычному, не как всегда.
Я был преисполнен странного ликования. Но причиной ему была вовсе не эта вырванная в обмен на отмороженный хвост рыба в виде американской зелени. Если бы до того я был совершенно пуст — и вот полный карман, тогда бы да, тогда можно думать, что причина всему деньги, но я только что получил расчет за клип, и тремя тысячами больше, тремя меньше — это судьбоносного значения для меня не имело.
По Пречистенке, отражая тихое осеннее солнце наблищенным лаком корпусов, катились лавины машин. Я поторопился пересечь ее, вышел на Остоженку (недавнюю Метростроевскую), поднялся по ней до Зачатьевских переулков и вышел Первым к набережной Москвы-реки. Фантастического столпа Петра Великого посередине ее фарватера еще не было, я оперся о гранитный парапет, глядя на строения противоположного берега, похожие на пакгаузы, от воды снизу веяло прохладой, тянуло волглым ароматом тины, и тут, когда я стоял так, я услышал в себе музыку. Чего не случалось со мной с предармейской поры.
Это была не чья-то, это была моя музыка. Она возникала где-то внутри и рвалась наружу, толкалась во мне, ворочалась — наверное, так ребенок толкается и ворочается в чреве матери. Украв у меня мелодию и запустив ее с телевизионных экранов в мир, Лариса с Арнольдом распечатали во мне некий молчавший ключ, — и оттуда ударило.
Но музыка могла и исчезнуть. Так уже случалось. Пока она была ясна и отчетлива, ее следовало записать.
Тут же, на набережной, я схватил машину — и спустя несколько минут уже выбирался из нее на задах «Праги», во дворе дома Ульяна и Нины. Рояль был занят Лекой, — я услышал его звуки, еще стоя перед дверью квартиры. Надо сказать, Нине совсем не хотелось ломать спланированный для дочери распорядок дня, но Лека, выскочив в коридор на мой голос и узнав, о чем речь, тотчас выступила защитницей моих интересов.
— Мам, мне еще столько всяких других уроков делать! А у дядь Сани творческий экстаз пропадет, — категорично сказала она, заставив нас с Ниной давиться со смеху.
Вытащить тему из наплывающих друг на друга звуковых облаков, записать ее, очистив от шелухи, наметить ее развитие — мне хватило на это часа. Нина оставляла меня обедать, Лека тоже просила побыть еще, но я попрощался.
Следующей моей целью был магазин музыкальной техники «Испа». Не могу припомнить, откуда я знал о нем. Я даже не имел понятия, где он точно находится. Знал лишь, что где-то в районе Пресни, около метро «1905 года». Но он был мне нужен, и я не мог не найти его.
Вечером с Тиной, как предполагалось еще утром, мы никуда не пошли. Она ждала-ждала моего звонка в своем медицинском учреждении и, не дождавшись, позвонила мне сама. Давай сразу домой, сказал я ей коротко.
Дверь в квартиру Тине пришлось открывать своим ключом — звука дверного звонка муж ее не услышал. Он сидел в наушниках, и внутрь них никакие внешние звуки не проникали. Хорошо себе представляю, как она встревоженно входит в квартиру — и замечательная картинка открывается ее взору: все в комнате, дверь в которую — прямо напротив входной двери, сдвинуто со своих мест, переставлено, а посередине на высокой металлической подставке стоит нечто, похожее на длинный черный ящик с клавишами, и ее муж в полусфере громадных наушников на голове, как в танковом шлеме, невидяще глядя на нее, колотит по бело-черному фортепьянному оскалу.
Полученных в компенсацию за отмороженный хвост тридцати Франклинов мне как раз хватило, чтобы купить синтезатор «Korg Prophesy», кое-какие необходимые прибамбасы к нему, и что за обстоятельства могли оторвать меня от этого зверя в первый день обладания им? Если только атомная война.
— Привет, — сказал Конёв, загораживая мне дорогу. — Ты тут околачиваешься, всякие слухи о тебе доходят, а к старым друзьям никогда не зайдешь.
