— Привет, — ответно сказал я Конёву. Во мне уже все перегорело, это было так нещадно давно — когда мы работали вместе, что ж мне было не поздороваться с ним. — Неужели так хочется увидеть меня?
— А почему же нет. — Скобка конёвского рта лежала на спинке, дружелюбно взодрав свои концы вверх на немыслимую высоту. — Говорят, крутым клипмейкером стал? Бабки заколачиваешь — пыль столбом.
— Двумя, — сыронизировал я. Что, в принципе, не значило ничего.
Но Конёв задумался над смыслом. И, видимо, обнаружил его.
— Да, конечно, — изрек он через некоторую паузу. — Вольный художник это не то что мы, рабы эфира. Что мы, пасись на привязи вокруг колышка — и ни на шаг дальше. Что, говорю, никогда не заглянешь? Рядом околачиваешься и мимо.
Мы и вправду встретились в коридоре, где находилась его редакторская комната — та, из которой впервые я смотрел на кипящий внизу желто-зеленой волной главный Ботанический сад, мгновенно присвоив его и страшась потерять, но мы и раньше, случалось, сталкивались с ним так, что вдруг нынче он решил заговорить со мной?
И когда я подумал об этом, меня осенило:
— Что, хмырь советского периода ушел?
— Сняли! — обрадованно сообщил Конёв. — Пихнули — никто даже не знает, где приземлился. Хорошо бы спланировал — всем бы известно было.
— Зовешь вернуться? — спросил я.
Подковка конёвского рта утянулась концами едва не к глазам.
— Нет, это извини. У тебя теперь репутация, у тебя теперь не мой уровень, чтобы звать.
— Ладно, не боись, — сказал я. — Нужно мне к вам идти, пастись на привязи.
— Нет, в самом деле, как заколачиваешь-то, прилично?
Конёв стоял, приблизившись ко мне всей своей массивной тушей, так близко, что я чувствовал исходивший от него запах пота. Возможно, этой близостью он хотел показать мне, что у нас, в общем-то, — прежние отношения, и, кто знает, может быть, еще окажем друг другу взаимовыгодные услуги.
— На жизнь хватает, — сказал я, отступая от него.
Но он снова подступил ко мне на прежнее расстояние.
— Ну машину-то купил?
— Да нет. — Вопрос его меня удивил. — А что?
— Ну-у, — разочарованно протянул Конёв. — Что ж ты без машины. Машины себе сейчас только последняя рвань не заводит. Как же ты без машины?
— Да ничего. — Я пожал плечами. Как-то эта проблема меня до сих пор не озабочивала. — А ты себе купил?
— «Субару». — Конёв произнес это с таким довольством и придыханием, что я понял, если сейчас не уйду, придется выслушать гимн, посвященный его замечательной тачке.
— Прости. Тороплюсь.
Я тронулся обходить его — он поймал меня за руку:
— Ну, ты на меня что, все обижаешься? Ты меня извини, я что, должен был тонуть вместе с тобой?
— Ты от меня этого не слышал. — Я высвободил руку и двинулся по коридору дальше — как шел до встречи с Конёвым.
— Ну вообще все бывает, лоб тебе черной меткой никто не клеймил, походи по программам, может, где тебя и возьмут! — крикнул мне вслед Конёв.
Я ему уже не ответил и не обернулся.
Если бы даже меня звали сейчас на всех каналах, во все программы, я бы никуда не пошел. Не потому, что я был теперь так равнодушен к телевидению хотя и не без того.
Все мое время теперь сжирала музыка. Я снова писал — как тогда, в год перед армией, из меня хлестало — будто из водопроводной трубы, с которой сорвало кран. Леня Финько не одобрял этого. Одной дрелью в двух местах не сверлят, он употреблял почему-то такое сравнение, чтобы образумить заблудшую овцу. Заблудшую овцу это сравнение ужасно веселило. А двух женщин одним сверлом, хохотал я. А два ботинка одной щеткой? Не одновременно, не одновременно, отбивался Леня. «А что ты подразумеваешь под «одновременно»? — доставал я его.
Кто меня поддерживал — это Юра Садок. Сподобился наконец, говорил он. Нужно было, чтобы по башке тебя стукнуло. И бабки какие можно заколачивать, видишь? Он знал от меня, сколько отступного заплатили Лариса с Арнольдом, и правомерно считал себя причастным к этому: все началось с его звонка. Раза два он заехал ко мне, послушал, что я наколотил, и снова настаивал, чтобы я придал «продукту» «товарный вид». Только теперь, по его словам, просто дискеты с синтезатора было недостаточно, рынок, говорил он, уже раскрутился, и уже требовалась живая запись. Чтобы гобой, флейта, валторна — что там у меня должно быть, — чтобы они были не синтезированными, а натуральными. Я слушал его, мотал на ус, но пока ни о какой записи и не думал. Из меня фонтанировало, и я спешил забить это все синтезатору в память. Пока у меня варилось, я варил.
Интересная вещь: в том, что я писал теперь, не было и тени «Кримсонов». Юра подтвердил это не без удивления, чем доставил мне удовольствие. Я и сам чувствовал, что пишу совсем по-другому. Словно бы за те без малого шесть лет, когда ничего не сочинял, я стал настолько иным, что я нынешний с тем собой, шестилетней давности, если и имел что-то общее, то лишь паспортные данные.
Жене моей, полагаю, было бы более понятно и приятно, если бы я отправился околачиваться с утра до вечера в каком-нибудь офисе. Пусть даже кпд проведенного там времени и был бы не выше, чем у паровоза. Однако благодаря все тому же Лене левая работа у меня не переводилась, я снимал и время от времени появлялся дома с некоторой суммой зелени в кармане, так что никаких недоразумений финансового плана у меня с Тиной не возникало.
Ранняя осень перешла в позднюю, отлили дожди, установились морозы, лег снег, и наступила зима — я все сидел за синтезатором. И очнулся только с весенней капелью, когда в водосточных трубах грохотал лед и сверкающие языки его вываливались на оголившийся асфальт бессильными обломками самой уходящей зимы.
Я уже безбожно запаздывал. Фестиваль музыкальных клипов, который третий год подряд проводила группа клипмейкеров, должен был начаться через неделю, но давать клипы на конкурс в их нынешнем виде — это значило заранее обречь себя на провал. Это были мои клипы — но в той же мере и клипы заказчика. Заказчик оплачивал их и предъявлял требования, и требования эти приходилось выполнять, какими бы дикими они тебе ни казались. От многого в клипах меня так и корежило. Следовало посидеть в монтажной, поковыряться с исходниками и уложиться со всеми переделками в неделю. Уложиться в неделю — это я должен был работать со скоростью влетевшего в земную атмосферу метеора.
Получить премию фестиваля — значило прозвучать. Что греха таить, крутым клипмейкером, как назвал меня Конёв, я не был. Я бы стал им, получив премию. И тогда можно было бы уже не зависеть от Финько, ко мне бы стояла очередь желающих снять у меня клип, и я бы еще выбирал, кому снять, кому нет.
Я не сомневался, что получу премию: я же был не слепой, я видел, что снимают вокруг. Нет, были клипы — я истекал слюной, как голодный при виде стола, уставленного яствами. Все они, однако, были сняты на такие деньги мне подобные бюджеты даже не снились. Эти клипы шли отдельной категорией, у них были свои премии. А в той весовой категории, что я, соперников у меня было — раз-два и обчелся. Конечно, каждый человек склонен обольщаться насчет себя, и я не исключение. Но точно так же каждый при этом в глубине себя знает свою цену. Смею думать о себе, уровень моих претензий не слишком отличается от моей цены.
Нет, какая-нибудь премия, полагал я, — моя; главное было — успеть, не опоздать.
К концу недели беспрерывной ночной работы (видеоинженеры Стакана на мне обогатились) я так отупел, что пялился в монитор — и, если б то была книга, с полным основанием можно было бы сказать, видел фигу. Знал, что вот в этом месте нужно что-то сделать, а что — сознанию моему было недоступно.
Выручил меня Николай. Последнюю ночь перед подачей клипа на конкурс он просидел в монтажной вместе со мной, и уже одно то, что было с кем посоветоваться, прочищало мозг и открывало глаза. К началу рабочего дня мы все равно не управились, и пробегали по монтажным, ища, где свободно, еще полдня.
В начале второго часа, враз отяжелев, болтаясь от стенки к стенке, словно с похмелья, мы с Николаем сошли в буфет. За спиной у нас осталось шестнадцать часов беспрерывной работы. Я взял по чашке двойного кофе (двойного количественно и двойного по крепости), полный обеденный комплект, и мы рухнули за стол.
— Ну смотри, попробуй только ничего не получить, — погрозил мне Николай пальцем.
— Пусть только попробуют не дать! — ответил я.
— А-ах! — протяжно выдохнул Николай. На лице у него появилось его обычное выражение отстраненной презрительности. Словно бы он и в самом деле знал о мире что-то такое, что все прочее было ему теперь неинтересно. — Ах, Саня, если бы дважды два всегда было четыре. Четырнадцать — пожалуйста. Двадцать четыре — тоже не исключено. Но чтобы четыре? — Он поднес кофе ко рту и священнодейственно коснулся его подсевшей шапки губами. — Только ты не говори мне ничего по этому поводу, — продолжил он, отрывая чашку от губ. — Я тебе образно выразил свою философию жизни, а ты со мной не спорь, чтоб не спугнуть удачу.
