Я не мог ответить, голос у меня застрял — его нежно призывающая к дружбе рука меня напугала. Я поспешно наклонился к своему чемоданчику, открыл его, достал оттуда тубус и показал ему свою выполненную в цвете гравюру со всевозможными аистами на ней.
— Ах, — вздохнул Хадрах и, бросив беглый взгляд на мой подарок, снова откинул голову на подушки: «Ciconia, ciconia», — шепнул он, словно пытаясь припомнить начало старой, полузабытой песни, затем, уже более громким голосом и снова бросив взгляд на мой подарок, продолжил: — «Jabiru mycterica! Mycterica americana — и серьезный, мудрый марабу».
Гравюра имела отношение к нашему общему прошлому, когда мы с ним затеяли большую книгу про птиц, «книгу», как писал мне однажды Хадрах, «книгу, похожую на волшебное зеркало, чтобы читатель при чтении ее сам взлетел на воздух, чтобы строил в мечтах хитроумные гнезда, а в глазах у него чтоб неизменно порхали колибри», ну и тому подобное.
Я прислушался. Мотор гудел так тихо, что из этого вполне можно было сочинить сказку, а силу, которая приводит в движение машину, вообще выкинуть из головы. Может, его притягивает либо отталкивает что-то другое — все равно как наши мысли. И пробудясь от этого мечтательного вслушивания, я сказал:
— Знаешь, я никогда не верил в самостоятельное движение мыслей. Ими движет не понятие, а воля, желание…
Хадрах подхватил:
— Ты хочешь сказать: цель. Но ведь считается, что цель нам неведома. — Он тихо засмеялся, но вскоре умолк. Мы просидели так с полминуты, может, и того меньше, каждый погруженный в свое молчание. Изредка сквозь убегавшую вниз просеку среди елей, на склоне противоположной гряды холмов мелькало золото спелой ржи. И белые, прямоугольные пятна домов. Выше — голубые, шиферные крыши деревень, почти всосанные голубизной неба, так что дома приобретали странный, средиземноморский оттенок. Я наслаждался неопределенностью места. Потом полог из елей снова закрывал вид. И наконец бензоколонка. Шофер выскочил и сбегал за сигаретами. Из-за угла трактира, блиставшего белизной на фоне насоса, вышла стайка любопытствующих кур, предводительствуемая огненно-красным петухом.
Мы с Хадрахом созерцали оперенную процессию, которая остановилась по ту сторону канавы и встретила нас оглушительным кудахтаньем. Нажатием кнопки Хадрах опустил разделительное стекло и потянулся за сигаретами.
Но прежде чем раскурить первую — горящую спичку он держал в руке, отодвинув от себя, — его губы почти выдохнули протяжный, мягкий звук. И лишь после этого он зажег сигарету, глубоко затянулся и спросил:
— Вот куры, которые сейчас вышли из-за угла, ты обратил на них внимание? Но это были не те куры, которые … слушай меня внимательно — этой ночью я видел какой-то сон, и когда увидел кур, вспомнил и свой сон.
Итак, во сне Хадрах оказался у себя, в небольшом загородном имении, которым обзавелся, чтобы постоянно иметь чистые овощи, выращенные без примеси химических удобрений, и свежие яйца от кур, которые день-деньской разгребают в поисках корма луговину. Когда Хадрах начинал рассуждать про замечательный желток от своих «крестьянских кур» или об окороке, который его арендатор должен был коптить для него старым отцовским методом, никто бы не поверил, что имя этого человека тяготеет над многими как ночной кошмар или того хуже — как угроза лавины. Итак, во сне он отправился в свое имение, чтобы запастись дорожным провиантом, «дворцовым провиантом», как они это называли. Человек, шагающий рядом, толкал перед собой тачку, на которой были разложены всевозможные продукты. Кто именно толкает тачку, Хадрах определить не мог, поскольку человек все время шел к нему спиной. Когда же Хадрах завернул за угол амбара, навстречу ему вышло целое войско всевозможных птиц: пингвины, страусы, журавли, фламинго, казуары, но прежде всего — туканы с огромными, хромисто-зелеными, желтыми или красными клювами, они вышагивали на своих мощных ходулях словно наездники, впиваясь когтями в землю. Словом, перед ним плыл пестрый поток перьев, белизна аистов и журавлей выглядела на этом фоне как прибойная волна и гребешки на ней.
«…птицы бредут на север, но не за тем, чтобы отыскивать новую среду обитания, у этой кочевой птичьей рати такая способность заложена в крови. Узнал же Хадрах следующее: близится конец света. И по птицам он мог себе представить, как это все произойдет: жизнь просто утечет».
Хадрах остановился. Хотя птичий поток подплывал тихо, почти беззвучно, да и сильно потемневшее небо наполнилось мрачным молчанием, Хадрах услышал — а изнутри или снаружи, он бы сказать не мог, — что жаркие зоны покрылись льдом и все эти птицы бредут на север, но не затем, чтобы отыскивать новую среду обитания, у этой кочевой птичьей рати такая способность заложена в крови, узнал же Хадрах следующее: близится конец света. И по птицам он мог себе представить, как это все произойдет: жизнь просто утечет. Но к чему тогда припасы, спросил себя Хадрах. И он повелительным голосом окликнул человека с тачкой, который уже отыскивал себе дорогу среди пестрой птичьей стаи, и велел поворачивать, поскольку им уже больше ничего не надо. Но человек с тачкой продолжал свое движение через беззвучный поток крыльев и голов. Тогда Хадрах начал раздеваться: пиджак, брюки, белье, в самом конце — носки и ботинки, и каждую вещь по отдельности он бросал в пернатый поток, который омывал ее со всех сторон и увлекал за собой. Ибо птицы, находившиеся близко к нему, едва Хадрах зашагал между ними, приняли его направление, и внутри этого пестрого потока возникло встречное течение, словно улица. Под конец, когда Хадрах уже все с себя снял, в его груди возникла песня, литургическое песнопение, хорал — он могучим голосом завел Те Deum laudamus [30], но без малейшего усилия, страх и тяжесть покинули его, осталось лишь льющееся потоком преклонение, торжественное и благоговейное, жаркое и прохладное, бурное ликование и высочайшая точность во всем.
Тут только человек с тележкой обернулся, и Хадрах увидел: человек этот был он сам. Он поглядел в свое собственное лицо, лицо примерно шестидесятилетного мужчины, хотя еще и в соку, с черными бровями близко к глазам, седыми, пышными волосами, сомнений не оставалось: ему ли не знать собственное лицо. Так они и шагали вдвоем — одетый человек с тачкой и голый, поющий, с каждой минутой все более тесно окруженный птицами и не желавший теперь ничего, кроме как двигаться дальше с этими, уже смолкшими пернатыми, двигаться, пока их всех не оставит жизнь, без шума и муки.
— Ну, что ты на это скажешь? — доведя до конца свой рассказ, Хадрах звучно, похоже на громкий смех, вытолкнул через нос задержанное было дыхание. — Я ничего не приукрашивал и не добавлял: угол дома, амбар, человек с тачкой, птицы, Те Deum и — в самом конце — собственное лицо. Собственная личность, отделившись от меня, от меня… — И, после небольшой паузы: — Вообще, когда видишь самого себя во сне, ничего хорошего тут нет. Тебе об этом что-нибудь известно?
Я замотал головой, словно он выдвинул против меня страшное обвинение.
— Господи, — пробормотал я наконец, — какой сон. — И поспешно добавил: — Какой прекрасный сон!
— Нет, такое не может нравиться, — продолжал он, — но ты настолько тактичен, что не хочешь мне это сказать. Впрочем, я и сам знаю, что это значит, когда увидишь самого себя как другого человека. И вот именно сейчас, когда я подстрелил оленя, моего оленя-убийцу, мне снится такой сон. Увидеть самого себя… Разумеется, желание увидеть себя самого, каков ты на самом деле, очень велико. Но как уже говорилось раньше, я всегда был очень осторожен. Когда делаешь деньги, многое вылетает из головы. Политика тоже. Да и вообще, повсюду, где у человека больше не остается времени, когда он бежит прямым путем вперед, к пустому горизонту — или в лесную гущу, ну прямо как этот самый козел, который хотел бы избавиться от охотника, да, от охотника!
Вот уже несколько минут машина скользила боковой дорожкой сперва вниз по склону холма, потом вверх, пока по широкой просеке мы не выехали на вершину и вдали не завиднелась знакомая мне изгородь. Она вся была увита побегами шиповника и ежевики, и стиль «Дикий Запад», навязанный ему прежним хозяином охотничьего домика, снова его покинул в буйном цветении шиповника, в сонной и замшелой запущенности.
На наш сигнал распахнулись бревенчатые ворота, лесничий и его жена вышли навстречу нам из зеленого полумрака, где под сенью нескольких очень высоких иноземных елей, сооруженный из камня и дерева, стоял дом, меловой белизны, кровавой красноты. Его эркеры, лоджии, веранды и выступающие фронтоны из резного, крытого красным дерева всякий раз вызывали один и тот же вопрос: как стало возможно, чтобы стиль, содержащий в своем названии слово «Jugend» [31], мог так быстро устареть.
Едва мы вылезли из машины, лесничий протянул Хадраху белый конверт, обнаруженный им в почтовом ящике. Я увидел, как напряжение отпустило лицо Хадраха.
