Пол в сарае был земляной, картина стояла у стены. Это не искусство, до искусства не дотягивает. Столько простояла там, что рама пропиталась сыростью Райнклиффа, и такое небрежение казалось преступным, ведь теперь эта штука представляла собой ценность, словно какашки термита, который до сих пор относился к исчезнувшим видам.
Поплевав, я стер грязь в уголке и расхохотался, так ясно проступил характер «художницы». Воровка — она украла у мастера и холст, и краски. Чувство цвета отсутствует напрочь, под ее рукой палитра Лейбовица сделалась безвкусной. А она осталась вполне довольна собой.
Так и видишь: наклоняет голову набок, восхищаясь движениями своей кисти, ядовитой змеи в летней траве. Никакой силы в запястье, натиска, вкуса. Никакого таланта. Противно.
Если моя реакция показалась вам избыточной, жестокой, так вот: Марлена еще не так взвыла.
— Нет! — сказала она. — Ни в коем случае! Не покупай!
Я смеялся. Я так и не понял ее, не знал, что она по-прежнему старается уберечь Оливье от его матери. Разумеется, рука врагини была ей известна, однако прежде она не сталкивалась с ее собственными картинами, и вот, все обнажено, все напоказ: полное, жуткое отсутствие не только таланта — души как таковой. Перед этой пустотой ей физически дурно стало, признавалась мне позже Марлена.
Ничего не соображая, я занес полотно в маленькую контору, выгороженную внутри сарая. Приятная седовласая женщина смотрела по телевизору футбол, грея опухшие ноги на электрорадиаторе.
— Сколько?
Она бросила взгляд поверх очков.
— Вы художник?
— Да.
— Триста.
— Это дерьмо, — вмешалась Марлена.
— Это — наша история, милая!
— Я сожгу ее на хрен! — продолжала Марлена. — Только попробуй принести ее домой!
Женщина с любопытством покосилась на Марлену.
— Две сотни, — равнодушно сбавила она. — Подлинник маслом.
Ровно две сотни у меня и набралось. Я заполучил картину за $ 185 плюс налоги.
— Вы женаты?
— Нет.
— А похоже.
Она аккуратно выписала чек, а пока заворачивала мое приобретение в газеты, Марлена уже вышла и направилась в машине.
— Теперь купите ей что-нибудь хорошее, — посоветовала женщина.
— Непременно, — пообещал я и повез свою милую обратно в город Нью-Йорк, горы Таконик, река Соу-Милл — ровно шестьдесят минут ледяного молчания.
Оливье подписал фальшивый документ и замучался так, что даже умереть нет сил, сказал он мне. Ползком возвращался к жизни, бедняга, на прежнюю свою работу у Маккэйна.
— Там меня не любят, Хьюи, но для их клиентов я вроде шута привычного. Шут! — крикнул он бармену-ирландцу, и тот откликнулся:
— Ваша правда, сэр.
Оливье выпил коктейль и проглотил синюю капсулу.
— За честный труд! — провозгласил он.
Жуйвенс стоял у него за плечом, так что на этот раз он подносил большую мягкую ладонь ко рту УКРАДКОЙ. Лекарство еще нужно протолкнуть в горло.
— Поблагодарите вашу мать за кроликов, сэр! — сказал он. Давно уже перенял от меня эту АВСТРАЛИЙСКУЮ ШУТКУ.
И я тоже принял капсулу. Что теперь со мной будет?
За круглым маленьким столом Оливье принялся меня расспрашивать:
— Ты когда-нибудь видел ее отца, Хьюи? — Про отца Марлены спрашивал.
Я ответил, что никогда не бывал в Беналле.
— Водитель грузовика, на хрен, можешь себе это представить?
Водители грузовика у Жуйвенса возражений не вызвали. Он покатил прочь, словно под ногами у него надувной мяч, руки растопырил в стороны.
Я стал думать о водителях грузовиков. Представил себе, как все они встраиваются в один ряд вдоль шахты Мадингли.
— Так что теперь ты понимаешь, с чем я имею дело.
В каком смысле? Он смолк и печально развернул карту Нью-Йорка на маленьком столике. Надрезал ее ножом для сыра.
— Что не так с водителями грузовиком? — недоумевал я.
— Ей нравятся здоровые грубые парни, пропахшие пивом. Вот оно как. А если заполучит хулигана, от которого еще и льняным маслом несет, тут уж и вовсе — сука в охоте. Понял ты меня?
Я одно понял: нефиг резать карту ножом для сыра, смотреть противно, как он ее курочит. Порвал пополам. Большие синие слова ВЕСТ-ВИЛЛИДЖ спланировали на пол.
Я обеими руками держался за голову. Может, и застонал. А вы бы на моем месте удержались?
— В чем дело, старина?
Я сказал, у меня голова кругом пошла от разговоров про отца Марлены. И пусть он, пожалуйста, уберет карту.
— От карты головокружение как раз и пройдет, старина. Хватит мычать. Ты мычишь, — повторил он, — мычишь, да и только.
— Так что там с отцом Марлены?
— Помер от рака легких, — ответил он, — однако портит жизнь до сих пор.
Оторвал еще кусок карты. Я проследил, как обрывок медленно опускается на пол, но он подхватил его, скомкал, швырнул на стойку. НЕТ, ЭТО МЕНЯ НЕ УСПОКОИЛО.
— На что нам Центральный парк? — возмутился он.
— Так что с ее отцом?
— Просто твоему придурку брату крупно повезло.
Он постучал по карте зубочисткой.
— Вот! Смотри! Сплошь прямые линии, за исключением Бродвея. Следи за Бродвеем, старина! — И он обвел его ручкой. — Змея в траве.
— Ее отец?
— Бродвей. И еще Западный Бродвей. Не путай.
Оторвал еще кусок сверху от 55-й улицы. Теперь карта готова.
— Здесь кончается мир, — объяснил он мне. — Вот мой офис. Правый верхний угол. А теперь — проверим.
Мы отправились на Пятую авеню, там нашли АПТЕКУ Дуэйна Рида и посмотрели товар, который производят его клиенты, клей для челюсти и растворимые таблетки, чтобы несчастные могли чистить зубы перед сном, бедная мамочка, она была, как у них это называется, ЦЕЛЕВАЯ АУДИТОРИЯ.
На Шестой авеню Оливье купил ПРИПАСЫ, в том числе бутылку бурбона, аккуратно спрятал ее под пальто.
— Город твой, старина. И не слушай, если кто скажет иначе.
Он подождал, пока я сверился с картой. Я сразу увидел, где мы.
— А теперь, старина, выходим за пределы карты. Без паники. Следи, как это делается.
Вскоре на 24-й улице мы повстречали группу мужчин возле церкви. Не у всех были стулья вроде моего, но по крайней мере у четырех были. Другие облюбовали пожарный кран, ступени церкви, ВОДОРАЗБОР. Точно ВЛАДЕЛЬЦЫ ПУДИНГА, только от болезни у них вспухли лодыжки, ноги стали сизые или черные.
— Коллеги, — сказал мне Оливье. — Свои ребята. — Я расставил стул. Оливье в переливающемся сером костюме и модных ботинках стула при себе не имел, зато он достал виски и быстро нашел друзей.
— Нью-Йорк — приветливый город, — сказал он мне.
И первый же человек, потянувший из горла, дал нам свою визитку.
Винсент Каролло
Киномузыкант. «Забегаловка Челси»
Волосы у него были черные от ваксы, резко зачесаны от лба назад.
— Зовите меня Винни, — предложил он. Он играл на банджо в «Забегаловке Челси» — знаменитый фильм, насколько я понял. Никогда не останавливайтесь в приюте на Западной 16-й, учил он, и помните, что у Святого Марка суп лучше, чем у Святого Петра. Еще он посоветовал не спускать глаз со стула, а потом я спел ему «ВПЕРЕД, СЛАВНАЯ АВСТРАЛИЯ». Карточку он под конец забрал, потому что она ему еще понадобится, и пообещал пригласить меня в следующий фильм, но когда я в свою очередь пригласил его в «Клуб Спорщиков», Оливье сказал, что нам пора.
Главное — он показал мне, как обзавестись друзьями. Теперь я могу действовать без него. В этом вся суть. Теперь он оставит меня. В офисе у него сидеть нельзя, и заглядывать, когда вздумается — тоже. Это правило он постарается изменить, однако пока еще этого дождешься, Хьюи.
— Беда в том, старина, — пояснил он, — что все они очень высокомерны.
Я спросил, а нельзя ли устроиться на улице перед офисом.
— У тебя УНИКАЛЬНЫЙ ТАЛАНТ, старина, — ответил он. — Я что имею в виду, старина: ты умеешь найти себе место.
Это он про талант сидеть на стуле, пока Мясник носится в приступе ярости, распушил павлин хвост и думал королем стать. Про мой ТАЛАНТ рисовать он понятия не имел. Когда меня исключили, я не стал поджигать школу. Вместо этого рисовал себе потихоньку ручкой по простыне, и когда мамочка ГЛЯНУЛА НА ЭТО, у меня уже весь Бахус-Блат был нарисован. Черный Череп обошелся со мной в обычной своей манере.
Бахус-Блат — моя родина, одна ты на свете, одна ты такая. Стул, тропинка, я знал все канавы и дренажные трубы, помнил длину каждой улицы и где они сталкиваются друг с другом. От Мэйсон-лейн до разъезда железной дороги Мэдингли — 6450 ударов сердца. Во всей ПОПУЛЯЦИИ в 5000 человек кто-нибудь еще знал этот простой факт? Да, у меня талант, но для школы я оказался слишком глупым.
Когда в понедельник утром Оливье покинул меня, я взял карту и расстелил ее в комнате на ковре. Шею ломило, но ничего особенного. Я нарисовал поверх Бродвея Мэйн-стрит Бахус-Блата, Гисборн-роуд — поверх 34-й улицы, а призрак Лердердерг-стрит скрыл под собой Восьмую авеню.
