— Сынок! Это Одесса!
— Дай! — радостно откликнулся Петров-младший.
Анна, задыхаясь, подымалась по ступеням. То ли малыш тяжелый, то ли баул руку тянет? Да мало ли отчего можно задыхаться, возвращаясь в родной дом через почти четыре года? Кто ей откроет дверь? Но, видимо, всяким злоключениям положен предел, потому что дверь открыла мама.
— Ануся! Я знала, что сегодня: ты мне снилась!
И вот уже папа ее обнимает. Как постарел, бедный. А мама — ни капельки, только седая. А Олег, смущенный общим вниманием засунул оба кулака в рот и на всякий случай сел на пол.
— А Антось? Где Антось?
Антось был далеко. Красавец Серко бодро топтал тронутый ночным заморозком ковыль, степной ветер веселил сердце, а их отряд, отбившийся почти без потерь, шел на соединение с конницей Котовского.
— Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя! — лихо оторвал Грицай, и отряд согласно подхватил песню, и кони пошли с приплясом в такт. Всего лишь полгода прошло, как Антося, случайно раненого в уличном бою, прихватили с собой отступающие красногвардейцы. Показалось кому-то, что он похож на комиссарова писарчука, ну и перепутали. Пожилой фельдшер Степан привел его в сознание, и он же не дал пустить паренька в расход, когда выяснилось, что не того спасли.
— Ото не дам, чорт вашому батьку! Свой хлопец, я вже бачу!
— Шо ты бачишь, дурень? Буржуенок, хочь понюхай его! И сапоги справные, как на меня шиты. Тягай его с телеги без разговору!
— Ото буде тоби буржуенок по-нашому балакаты! А ну, скажи им, сынку!
Антось, конечно, знал украинский язык — от отца. В отряде говорили по-всякому, но треть примерно была украинцев, включая командира Пивня. Он грузно наклонился над Антосем и, сдвинув почти сросшиеся брови, спросил:
— Як фамилия?
— Тесленко, — шевельнул губами Антось.
— Так шо ж я, Тесленок не знаю? Та у нас в Лышне чотыри хаты Тесленок було! А зачислить хлопца у в наш революцийный отряд, а дать ему шаблюку и коня, шо от Довбаля остався! А ты, Степан, доглядай его, нехай очухается.
Так решилась судьба Антося. А через пару месяцев он отличился в разведке отчаянной смелостью, и Пивень лично пожал ему руку. Он уже не мыслил себя в ином качестве, ему казалось, что вся его предыдущая жизнь к тому и вела. Ну да, он всегда был за красных, а теперь наконец началось настоящее дело, и он в этом деле — красный кавалерист. Его все еще тянуло в рост, чуть не на вершок он вымахал за эти полгода.
Седоусый Степан привязался к нему, пока выхаживал, и называл не иначе как сынку. Однажды, во время ночного привала, он рассказал Антосю, как собственного его сына запороли шомполами деникинцы.
— До кости мордували. Вже вин помер, а воны ще били. Говорил он медленно и спокойно, но свет от костра изменял его лицо на свой лад. И такая тяжелая ненависть была в этом лице, что Антось почувствовал, как и в него переливается: бить гадов. До одного. Чтоб и на приплод не осталось.
А через неделю в неожиданной стычке убили Пивня. Антось видел, как он откинулся навзничь в седле, и красное потекло по его горлу, и конь понес его командира куда-то в закат и в смерть. Были еще потери, и с каждой из них твердело сердце: в этом смертельном бою были «мы», и «они», и из «них» ни единого не пощадил бы Антось. И только усмехался, когда кто-нибудь из «них» попадался живьем, и хлопцы, жалея пулю, забавлялись шашками, пока не надоедало рубить кровавые ошметки. Сам он в таком не участвовал, но не из сантиментов каких-нибудь. А просто берег тот запас ярости, что нес его в каждую атаку: в тот счастливый бешеный полет, где уже не было разницы между смертью и бессмертием.
Тесленки никогда больше не видели сына, и не знали, где он и жив ли. Но он жил еще долго, до самого взятия Перекопа. К тому времени он был уже командиром полка, и погиб как мечтал: с обнаженной шашкой и на скаку. Уже откатился бой, и красная конница шла по Крыму, а гнедой Орлик, заменивший Антосю захромавшего Серка, все топтался над лежащим хозяином и трогал мягкими губами его открытый атакой рот. Хозяин почему-то становился все холоднее, и Орлик волновался и дышал на него, стараясь согреть. Но к вечеру Орлику стало страшно: от Антося потянуло чужим, и он был совсем твердый, и если бы сейчас его рука схватила повод — Орлик взвизгнул бы и умчался в степь. Он еще походил кругами, но уже не прикасаясь к хозяину. Потом шумно вздохнул и побрел — в том направлении, в котором Антось дал ему последний посыл.
Карбидная лампа мерзко воняла, и кроме того занимала одну руку. Знакомые переходы кончились, теперь ощутимо спускались вниз. Однако ход был хороший, широкий, и почти не надо было наклонять голову. Яков втихомолку радовался: чего он терпеть не мог в катакомбах — это узких крысиных лазов, где иногда надо было и на четвереньках. Когда тяжелый свод вдруг касался его спины, Якову приходилось собирать всю волю, чтобы не сорваться в истерический крик. Некоторые вообще не могли работать под землей: начиналось нервное задыхание или припадки ужаса. Таким все мерещилось, что их вот-вот завалит, или уже завалило выход наверх — и теперь не выбраться. Яков сам видел здоровенного матроса, который сначала шел хорошо, а потом вдруг завизжал и стал биться головой о корявый ракушечник. Ни визжать, ни тем более бить по стенам в катакомбах не следовало: могло и действительно завалиться. Положим, не там, где они расположили склады, а вообще бывали случаи.
Но Андрейка шел уверенно, разбирая путь по только ему понятным меткам на ноздреватых стенах. Вот уж не думал Яков, что так неожиданно найдется старый дружок. А что особенного: Одесса — большая деревня, почему бы людям не встретиться. Андрейку революция выпустила из тюрьмы, где он отбывал небольшой срок за контрабанду. Теперь он вместе с революцией ушел в подполье. И оказался сущей находкой: куяльницкую часть катакомб он знал, как Яков Коблевскую улицу. Правда, на все просьбы начертить план он придуривался:
— Я по науке не умею, я только так знаю.
Но когда понадобилось расширять подземное хозяйство, он охотно вызвался показать хорошие места, и даже новые выходы. Узкоплечий и гибкий, он совершенно бесшумно шагал по неровному полу, а Яков следовал за ним, не забывая прикидывать: пройдут ли тут типографские станки, или придется разбирать. Он подозревал, что Андрейка намеренно петляет, чуть ли не идет кругами. А может, это только так кажется. Под землей Яков сразу терял чувство направления.
— Во, видал? Годится?
Яков от восхищения втянул воздух сквозь зубы. Камера была огромная, тут даже на душу не давило. Ему пришлось поднять лампу повыше, чтобы высветить свод. И тут было сухо: обрывок какой-то давней газеты, который Яков заботливо поднял, нисколько не отсырел.
— Ну-ка посвети.
Это были «Биржевые ведомости» за 1904 год.
— Идеально! Самое место! Ну, брат — полцарства за такое дело!
— Сразу или по частям? — деловито осведомился Андрейка, и оба засмеялись. Главный сюрприз был, оказалось, впереди. Небольшая галерейка, которую Яков и не заметил, свернула четыре раза, круто взяла вверх и вывела в другую камеру, поменьше. Тут стоял ощутимый слабый гул. Яков вздрогнул: ему тоже мерещились обвалы.
— Это море, чудак-человек! Гляди.
Шагов пятьдесят по узкому коридору — и Якову по ноздрям ударило свежо и влажно: выход! И какой выход — в обрыв, уплетенный дроком, мечта контрабандиста! Маленькая бухточка мирно плескала лунной дорожкой: уже стемнело, оказывается.
И только на обратном пути они увидели в меньшей камере несколько саквояжей, аккуратно сложенных у стены.
— Это твои, Андрейка?
— Не. Похоже, конкурент завелся. Кто ж это нашел местечко? Его только Устиныч знал, так он уж два года как помер.
Яков открыл верхний саквояж и присвистнул. В кожаный мешочек были уложены золотые червонцы, а под ним — еще такие же мешочки, с кругло выпирающими боками.
— Положь на место и не чипай! — строго сказал Андрейка. — Либо это серьезные люди с контрабанды, либо сам Беня Крик с его мальчиками. Смываемся отсюда: застукают — пристрелят, как курчат.
— Это надо реквизировать. В пользу партии.
— А ты что, при шпайере? Так и не суйся. Валим потихоньку.
В ту же ночь вооруженный отряд доверенных людей отправился на реквизицию. Андрейка оказался прав: «шпайеры» пригодились. Уж очень удобная была ночь: лунная, и хозяева саквояжей заявились под конец реквизиции. Кто они — узнать не удалось. Просто шарахнули выстрелы из темноты, и в темноту же грянули ответные. Когда все кончилось, в галерейке остались четверо убитых: трое молодых людей в приличных пиджаках и полосатых брюках и товарищ Охтинский.
Андрейка шипел от боли на полу: ему угодило в бедро, по счастью, навылет. Вынести его и перевязать было не проблемой, но куда девать теперь? Не в госпиталь же Центральной Рады! Впрочем, почему бы и нет? Нападение бандитов на улице — дело житейское. Но могут начаться выяснения, стреляли ли на той улице, да когда. Немцы — народ дотошный. И тут Якова осенило.
