Потому что его любил их отец.
Потому что свободное время Франц проводил на кухне, читая книги, взятые из отцовской библиотеки.
Потому что, когда вся эта история отошла в прошлое, он женился на их горничной Дорис, той самой, в постели которой он лежал, когда их мать, не постучавшись, вошла в комнату.
Как все сложилось бы, не войди их мать в эту комнату, когда там не было горничной?
Как все сложилось бы, не будь у их матери подобной склонности проверять свою горничную?
Действительно ли она собиралась осмотреть комнату? Если бы она только не была так ошарашена, так оскорблена…
Естественно, в церковь, где венчались Франц и Дорис, они не пошли, хотя и получили приглашение. Как странно, сказала их мать, глядя на написанное от руки приглашение. Никак не ожидала его получить. Потом она послала Францу и Дорис серебряную сахарницу, находившуюся у них в семье испокон веку. В то время Ульрих не увидел в ее поступке ничего удивительного, но сейчас, по зрелом размышлении, он казался ему просто невероятным.
Они помнили Франца за его рассказы. За его описания Швейцарии, где он проработал шесть месяцев официантом в гостинице. Потому что он, казалось, предпочитал их, его и Хельмута, своему круглолицему Обби, который жил вместе с матерью Франца. Возможно, он предпочитал их своему сыну, потому что Обби медленно соображал, потому что он не мог даже толком поймать мяч. Ему не хватало координации. Потому что, скорее всего, Франц не мог ни смотреть на Обби, ни разговаривать с ним, не вспоминая о своей первой жене в Гамбурге.
Потому что каждый год он присылал им открытку на Рождество. Семье фон Харгенау. Никогда, никогда не пропуская фон.
Потому что, когда он еще жил в их доме, Франц объявил, что свернет шею всякому, кого уличит в посягательстве на их собственность, и, глядя на его лицо, они понимали, что это отнюдь не пустая угроза.
Потому что они однажды видели, как Франц тщательно выцеливал из отцовской винтовки собаку, у которой изо рта шла пена, и попал ей точно между глаз.
Потому что на столе Франца в его комнате на чердаке они с Хельмутом нашли большую и толстую тетрадь, все до единой разлинованные страницы которой оказались исписаны рукой Франца, неразборчивым, безумным почерком, расшифровать который их глаза были не в состоянии. О чем там говорилось?
Потому что в то время один Франц на весь дом имел водительские права, и посему все они от него зависели. Франц, который не мог позволить, чтобы его обогнала чья — либо машина, который считал любого другого водителя на дороге личным вызовом.
Потому что их мать часто говорила при Франце, словно его не было рядом. Без всякого намерения задеть его чувства, просто забывая о его присутствии.
Потому что из всех знакомых Франц был последним, кто видел их отца перед казнью.
Потому что иногда, закрывшись у себя в комнате, Франц начинал выть. Со временем Ульрих, его брат и мать привыкли к этому. Они говорили, на Франца опять нашло, и нервно смеялись. Так как они жили за городом, проходящие мимо люди считали, что это воет какое-то животное. Животное у них на чердаке?
Потому что Франц любил поддразнивать разносчиков товаров.
Потому что отец Франца был рыбаком.
Потому что Франц относился к нему лучше, чем к его брату Хельмуту.
Потому что Франц мог не моргнув глазом осушить два больших кувшина пива.
Потому что Франц мог ловко заменить сплетенное из тростника сиденье на стуле.
Потому что у себя в комнате Франц хранил «Магнум» 32-го калибра в кожаной кобуре.
Потому что одно время их мать любила повторять: Если нужно что-то сделать, просто оставьте это Францу.
После того как Франц съехал, она сказала: отныне я не хочу, чтобы в этом доме упоминалось его имя.
Но в душе они с Хельмутом остались верны Францу.
Они бы никому не позволили его очернять.
В один прекрасный день, добившись неминуемого успеха, они воздадут ему должное.
2
Франц редко говорил о Харгенау. Лишь время от времени, когда на него находило особое настроение, да и то только своей жене Дорис, кроме которой он никому не поверял свои глубинные мысли. И каждый раз она не видела никаких причин, по которым Францу стоило пускаться в одно из своих беспорядочных и явно вынужденных словесных путешествий в прошлое, в семью Харгенау, поскольку та представляла собою своего рода триумф, высшее свершение, в которое он на собственный скромный лад вносил свою лепту, какое-то время помогая и направляя, — так он, по крайней мере, считал. Он дотошно описывал ей и самих Харгенау, и то, что стояло за ними, а также их жизнь, их дома, каждодневную рутину, словно Дорис не принимала во всем этом участия, словно она их никогда не встречала, словно она выиграет от его объяснений, приняв его понимание домашнего уклада, традиций, семьи, мебели, картин — портретов их предков. А когда она после битого часа этих разглагольствований в конце концов оспаривала одно из его экстравагантных преувеличений, перебивая его — ибо заговорить означало прервать поток его слов, — он сердито говорил: Ты была просто горничной. Ты не могла быть посвящена в то, что видел я.
А Дорис? Она, как обычно, принимала его версию жизни, его трактовку событий, насмешки над ее опытом, над тем, что она видела, тем самым по возможности избегая его гнева. И ничего больше. Потому она никогда и не напоминала, как постыдно, поджав хвост, убрался он от Харгенау, чтобы вернуться на следующий же день и оставить им на память отпечаток своего гнева, выбитые стекла. Но фрау фон Харгенау поступила неправильно, зайдя к ней в комнату, когда ее там не было. Это было неправильно. Поблескивающая за стеклом дубовой горки сахарница напоминала ей не о свадьбе и не о поразительной щедрости Харгенау, а о вторжении, недозволенном вторжении в то, что было ее личным, пусть и крошечным, пространством, в ее крохотную комнату, вместилище всего ее имущества.
Ну а Франц всякий раз, когда представлялась возможность, оборачивался к гостю, случайному, редкому гостю, и говорил: А это, кстати, подарок Харгенау. Как, вы не слышали о Харгенау? А… Старинное, очень старинное семейство, которое я когда-то знал. Отца расстреляли в 1944-м. Он входил в группу Штауффенберга…
3
Они жили не в Брумхольдштейне, где он работал официантом, а в Демлинге, городе в десяти километрах к северу от Брумхольдштейна. Шесть раз в неделю он спешил на автобус, уходящий обратно в Демлинг ровно в десять двенадцать. Демлинг, Демлинг, ты мой дом родной; Демлинг, Демлинг, я всегда с тобой. В этот час автобус, интервал в движении которого составлял пятьдесят четыре минуты, был в общем-то пуст. Самое большее — пять — шесть пассажиров. С несколькими из них Франц постепенно начал здороваться. Изредка они обменивались даже парой-другой фраз, выражавших общность их опыта, их взаимопонимание. Похоже на дождь; или, боялся, что сегодня не успею; или, а вы смотрели вчера футбол. Франц предпочитал переднее сиденье. Он любил смотреть вперед на дорогу, на то, что выхватывают фары автобуса, на то, как дома, деревья, уличные фонари, дорожные знаки, афиши, а временами — люди и встречные машины, служат лишь свидетельством его собственной скорости, поскольку при такой езде на то, чтобы заметить и узнать дом, стоящую на обочине машину или велосипедиста, оставались считанные секунды. Ему нравилось сидеть спереди и потому, что он был в хороших отношениях с водителем автобуса, который знал, что он работает официантом в ресторане «Zur Pflaume», «У сливы». На самом деле водитель автобуса время от времени — пожалуй, раз в две недели — объявлялся в «Сливе» и заказывал пиво. Неподалеку от автобусной станции было немало не в пример менее дорогих мест, но водитель из личных побуждений предпочитал прогуляться до «Сливы», хотя, если говорить правду, чувствовал он себя там не так спокойно, как в более непринужденной обстановке баров поблизости от автостанции. Несколько раз водитель между делом сообщал своей жене, что заходил выпить пива в «Сливу» и что в один прекрасный день, если они окажутся в Брумхольдштейне, можно будет зайти туда пообедать, поскольку кормят там, по слухам, лучше некуда. На самом деле водитель никогда в «Сливе» не ел, но каждый раз, заходя туда, считал своим долгом просмотреть длиннющее написанное от руки меню, новое каждый день. Кроме того, он как можно незаметнее высматривал, что едят другие и что разносят на своих подносах официанты. Когда он зашел в «Сливу» в первый раз, он взял меню, намереваясь заказать что-нибудь из еды, но оказался захвачен врасплох ценами. Даже если предположить, что в «Сливе» подаются лучшие куски мяса, чем в средних ресторанах, и, возможно, при приготовлении блюд используются лучшие продукты; даже если прибавить к этому стоимость обслуживающего персонала, метрдотеля, старшего по винам, восьми официантов, их помощников и бессчетного множества служащих на кухне, как и, само собой разумеется, богато украшенные интерьеры обеденных залов, один из которых освещается пятью люстрами, висевшими в свое время в каком-то австрийском замке, цены все равно оставались непомерно, вопиюще высокими. Но, очевидно, это не мешало заведению ежедневно заполняться посетителями — только весьма состоятельными, — многие из которых жили в Брумхольдштейне, хотя заметное их число приезжало сюда за многие километры, в чем не было ничего удивительного, учитывая репутацию заведения.
