Однако этот обманчиво-информативный выкрик повлек за собой тот факт, что все на какое-то время задумались, что же это могла быть за бомба, и, вероятно, как следствие темноты и неоспоримой серьезности возможной угрозы, все вдруг заговорили шепотом и, как оказалось, так близко наклонились друг к другу, что можно разглядеть даже лица, а девушки тут же стали перешептываться и перемигиваться, Эрно же, наоборот, как-то сник, это было заметно, даже несмотря на плохую видимость, правда, непонятно, испугался ли он темноты или у него какие-то сложные отношения с бомбами. Почему-то появилось такое чувство, что надо бы как-то его утешить и приободрить, что ли, но ничего толкового в голову не приходило, а потом очень быстро такая необходимость вообще отпала, ибо роль утешителя возложил на себя Жира: он сказал, мол, чушь, и никакая это не бомба, а Хеннинен добавил, что наплел тут от страха всякой херни, он, очевидно, имел в виду того парня, и странное дело, эта вроде бы ничего не значащая речь возымела-таки действие, и все заговорили обычными голосами и пришли к выводу, что во всем этом было даже нечто позитивное, что общая беда всех сблизила, во всяком случае, Хеннинен осмелел настолько, что тут же заявил, мол, он идет за новой кружкой пива.
— Не исключено, что он там на какого-нибудь наткнется, — сказал Лаура и, словно бы в подтверждение своих слов, защелкала языком, что могло показаться определенным злорадством, но, скорее всего, было лишь проявлением некой всеобщей нервозности. — Там, в баре, совсем темно.
— Ну, скорее всего, на какие-нибудь неприятности, — ответил Жира.
Затем все произошло довольно стремительно и как-то скопом, слишком уж много связующих ниточек сплелись воедино и местами порядком запутались, так что в какой-то момент стало казаться, что ты всего лишь жертва неких изощренных сюжетообразующих элементов. Началось с того, что Хеннинен вылетел из бара, словно фурия, поминая недобрым словом всех и вся, от Бога и черта до гомиков и нацистов, судя по всему, его терпению настал конец, и вся та душевная и земная муть, что накопилась за день, вырвалась теперь наружу. Побушевав для начала у дверей, он ринулся к столику, словно огромная гора, ненамного более светлая, чем окружающая ее темнота, и, подойдя, с такой злостью сел на скамейку, что наверняка ушибся, после чего стал, трясясь и с пеной у рта, докладывать о том, что же произошло там, в баре, сопровождая рассказ примерами всеобщей несправедливости по жизни. Рассказ заключался в том, что этот гребаный персонал, эта жалкие твари, эти слизняки, отказались продать ему, Хеннинену, пива, у них, видите ли, вырубили электричество, а без электричества краны разливного пива не работают, когда же он попросил баночного или какого-нибудь еще, они сказали, что кассовый аппарат тоже не работает, а когда после всего этого он в порыве чувств стал проклинать все это, на хрен, заведение, они предложили ему пойти проспаться, ну и, конечно, он тогда схватил с барной стойки пепельницу и хрякнул ее об пол, после чего они сказали, что вход в бар ему теперь вообще заказан.
В продолжение рассказа, не успев даже толком выдохнуть последние слоги предыдущего предложения, он связал все это с тем, что, на хрен, безумно устал от всей этой жизни, от того что дни так и капают на голову, смывая за собой все попытки стать наконец счастливым человеком, так и сказал, и это прозвучало как-то чертовски серьезно, несмотря на весь лирический балласт, а он сразу же, не останавливаясь, как бы перескочил на общественно-политический уровень и заговорил о гражданском долге и о росте преступности, и о том, как же нам жить между двумя этими понятиями, но все это было уже довольно сбивчиво, а потом он снова перескочил вперед, и следующим этапом стали «господа», и он действительно начал говорить о богатых и власть имущих, но тут уж речь его приобрела такой оттенок, что в голову незамедлительно пришла мысль, что если он сам вдруг когда-нибудь станет частью этого класса, то надо будет непременно сделать ему впоследствии несколько колких замечаний.
Но долго раздумывать об этом не пришлось, ибо в тот момент, когда Хеннинен решил перевести дыхание, перед тем как перейти к следующей части своих излияний, послышался ужасный визг, а сразу за ним целая очередь практически беспрерывной ругани и крика.
По счастливому стечению обстоятельств, именно в этот момент одна из машин, стоящих на остановке такси, то ли испугавшись крика, то ли устав ждать, уехала, вследствие чего следующая за ней машина включила фары и передвинулась на одно деление вперед. Безусловно, такое стечение обстоятельств можно назвать счастливым лишь для стороннего наблюдателя, которому на мгновение вновь открылся вид на архитектурное многообразие пейзажа и того, что творилось на его фоне, саму же сложившуюся ситуацию никак нельзя было назвать лучезарной. Лишь через пару секунд удалось опознать в этой не то стычке, не то драке, разыгравшейся под затихающим дождем, семейную междоусобицу, которую по непонятным причинам решили вдруг выставить напоказ или просто вынесли проветриться. Времени для внимательного изучения не было, но его хватило, чтобы понять, что мужчина и женщина были примерно средних лет, хотя, конечно, вывод о возрасте был сделан не по количеству годовых колец на лице, а скорее на основе применяемой ими ругани и с учетом активного использования ими хватательных конечностей, что, безусловно, указывало на продолжительный характер взаимной ненависти. Они кричали, размахивали руками и даже плевались друг на друга, но потом такси выключило фары, и снова наступила темнота.
Однако буквально за секунду до наступления темноты все же можно было успеть заметить, как мужик со всей дури влепил женщине пощечину, после чего в воздухе на какое-то время повис противный шлепающий звук, который хотелось тут же непременно с себя стряхнуть.
— Вы это видели! — закричала Густав и дернула Маршала за рукав. — Он ударил ее, видели?
— Ну и хрень, то есть видели, конечно, — сказал Маршал и встал. Но его на мгновение как будто панически парализовало, бывает так, когда уже думаешь, что идешь, а потом вдруг обнаруживаешь, что все еще стоишь на месте.
— Может, нам как-то вмешаться? — спросил Жира. Он с трудом выдохнул из себя этот вопрос, но в тот же момент, вероятно, подумал, что сейчас, пожалуй, не самое подходящее время, чтобы сидеть и раздумывать, поэтому он тут же встал, но выглядел при этом очень испуганно, насколько в темноте это вообще было видно.
— Да, — сказал Маршал, — то есть да!
Хеннинен вдруг как-то молниеносно выпрямился, словно внутри у него распрямилась какая-то пружина, и, ни слова не говоря, проворно, точно какое-нибудь парнокопытное, запрыгал между пустых столов и скамеек к улице.
Ему надо было преодолеть всего каких-то метров сто, и эти поспешно-частые, как шов швейной машинки, шаги, казалось, даже асфальт превращают в сборку, а когда он был уже где-то на полпути, случилось так, что всевидящий постановщик, о существовании которого время от времени все же приходилось догадываться, а порой и проклинать его, так вот, этот постановщик словно бы вспомнил вдруг про публику и прислушался наконец к ее желаниям и потребностям: электричество вернулось, и над Хенниненом зажглись фонари, освящая его путь, который он проделывал, попеременно потряхивая всеми частями тела, словно в нем просыпалось какое-то древнее млекопитащее. Одновременно с этим краем глаза удалось заметить также, что свет включился не только на улице, но и в баре, что там на столы опасным пространственно-проблемным посетителям уже успели поставить свечи, и, несмотря на то что с геополитической или какой-нибудь другой осмысленной точки зрения отключение электроэнергии продолжалось ничтожно малое время, все равно возвращение света казалось чем-то удивительным и неожиданным, по крайней мере, в Лауре это вызвало такую бурю ликования, что она во все горло закричала «ура!», однако тут же вспомнила предшествующую этому неприятную ситуацию, посуровела, словно бы вернувшись к исполнению служебных обязанностей, поднялась над столом и обратила взор в сторону ссорившихся.
Смотреть туда было не очень-то приятно. Почему-то вспомнилось, что все предыдущие попытки Хеннинена кого-то поддержать или куда-то вмешаться ни разу в известном прошлом не приводили к какому бы то ни было положительному результату, каждый раз все заканчивалось как минимум публичным скандалом или, что хуже, дракой. Так случилось, что и на этот раз ситуация очень быстро стала принимать силовые формы. Хеннинен к этому времени уже подошел к ругающимся и пытался уговорить их помириться; делал он это тем же проверенным и несрабатывающим способом, все было видно до противного четко, как при замедленной съемке, для начала он стал похлопывать мужика по спине, полагая, очевидно, что это очень даже по-приятельски, после чего мужик отпрянул назад и заорал, мол, какого хрена ты вмешиваешься в чужие дела, но Хеннинен как-то не принял во внимание этот крик, а продолжал вмешиваться, решив, по всей видимости, взять женщину под свою защиту, и, слегка приобняв за плечи, стал отводить ее как бы немного в сторону от мужика, однако намерение помочь и желание защитить привели лишь к одному результату: женщина неожиданно ударила Хеннинена по голове каким-то предметом, который держала в руках, это был некий бесформенный и сморщенный предмет, напоминающий по внешнему виду внутренний орган или пузырь, с бамбуковыми, похожими на голые кости, ручками, слишком большой для дамской сумочки и скорее напоминавший баул.
