— Но у меня же нет нот! — Я задет. Он смущает меня этим своим напоминанием.
— Как ты можешь просить ноты того, что еще не написано? — спрашивает он. — К тому же это сон. Когда ты проснешься и сядешь за рояль, ты будешь играть свою музыку.
— Свою музыку?
— Да, неужели ты об этом не думал? Не думал о том, что сам можешь выбрать сочетание и последовательность нот?
— Нет, — откровенно признаюсь я. — Мне хватает той музыки, что уже написана.
— Ты в этом уверен? — Он хитро улыбается. — Я тоже так думал. Если есть Бах, Моцарт, Гайдн и Бетховен, зачем нужен еще и Шуберт? — думал я. Мир проживет и без Шуберта. Я могу оставаться только исполнителем. Ведь я играл на скрипке, на органе и на фортепиано. Я помню, как сидел со своим другом юности Йозефом фон Шпауном, он, правда, был на семь лет старше меня, но мы очень хорошо понимали друг друга, так же, как вы хорошо понимаете друг друга с Марианне Скууг. Возраст не имеет никакого значения.
— Но вы начинали очень рано, — говорю я. — Гораздо раньше, чем мы.
— Такое было время, дети быстро взрослели. В Европе бушевали войны, людей катастрофически не хватало. У нас просто не было времени на то, чтобы быть детьми. Я даже не помню, когда начал сочинять музыку, во всяком случае, я был еще ребенком, и Йозеф фон Шпаун, мой рыцарственный друг, который позже помогал мне тайно обзаводиться нотной бумагой, услышав однажды, как я мучаюсь с трудной сонатой Моцарта, спросил, почему я не могу играть вместо этого что-нибудь, что сочинил сам. Помню, я даже покраснел от стыда, но все-таки сыграл ему менуэт, а когда я потом сыграл кому-то свои произведения, то остановиться уже не мог.
— И ты говоришь, что ко мне всерьез придет зима, если я сам буду выбирать последовательность и связь между нотами?
— Зима — не совсем точное слово. Лучше назови это болью. Я некоторое время издали следил за тобой. Думаю, ты не обидишься. Но этого нужно хотеть.
— Ребекка Фрост говорит как раз наоборот, — замечаю я.
— А что она говорит?
— Что я должен искать счастья.
— Вот пусть она его и ищет, — говорит Шуберт.
— Разве счастье не может создавать произведения искусства?
— Как ни странно, только в виде исключения. Гайдн был относительно счастливый человек, и хотя Бах со всеми своими проблемами был вынужден страшно много работать, все у него шло хорошо. Но остальные? Вспомни безумца Шумана, помешанного на любви Брамса, тяжелобольного Бетховена, который никак не хотел смириться со своей судьбой и поднялся опять, благодаря своему неслыханному упорству. У Моцарта были счастливые минуты, но это было счастье отчаяния, то, которое мы обычно находим в опьянении, в алкоголе, в опиуме. У писателей все складывается и того хуже. Может быть, потому, что писателю не обязательно быть ремесленником? Ведь сочинение книг нельзя назвать ремеслом, это только предпосылка. Композитор же, между тем, если только он не относится к редкой разновидности этого феномена, должен владеть мастерством, играть на скрипке, извлекать звуки из фортепиано, играть на каком-нибудь инструменте. Все это, наверное, может создать своего рода психическую стабильность, во всяком случае, у некоторых.
— Значит, всю свою музыку ты создал, не зная счастья?
Шуберт кивает.
— Да. Но зато я дал счастье другим. В этом весь смысл. Что человеку делать со счастьем? Сидеть в красивом особняке с видом на Фьезоле, пить вино и смотреть вниз на купола Флоренции? Что это за выдумка такая — счастье? В нашей части света счастье равнозначно так называемой хорошей жизни. Но что такое хорошая жизнь? Одни удовольствия?
— Значит, когда я слушаю тебя и испытываю счастье, я всегда слышу только твою боль и горе?
— Да, — говорит Шуберт. — Но счастье можно обрести и в мыслях, и в силе воли, и в выживании. Оно есть в смысле той жизни, которой ты живешь. Его можно найти и вдали от мира искусства, у крестьян, у учителей, у добрых честных торговцев, во всех профессиях этого мира, исключая профессию палача. Пока ты можешь делать выбор и являешься человеком добрых дел, твоя жизнь осмысленна. Ты можешь жить осмысленной жизнью, читая ноты, которые уже написаны. Мне нужны такие люди, как ты, если я хочу оставаться Шубертом. Но ты, конечно, волен поступать, как знаешь.
Он протягивает мне толстую партитуру.
— Читай, — говорит он. — Изучи ее подробно. Тогда ты поймешь.
Партитура большая и толстая. Я открываю первую страницу.
Она чистая. Белая, как зимний путь по холодной негостеприимной стране. На ней не видно ни одной ноты.
Первая половина дня. Октябрь, уже похолодало. Я занимаюсь, проигрывая свою дебютную программу, постепенно все более методично вколачиваю седьмую сонату Прокофьева — низкое положение рук, согнутые пальцы, Сельма Люнге считает, что надо играть именно так, чтобы добиться максимального эффекта от техники. Я думаю о своих странных снах, о Шуберте, не понимая, что, собственно, происходит у меня в голове.
После двух часов напряженной работы над тремя сложнейшими частями я иду на кухню выпить кофе.
Выглянув в окно, я вижу на дороге у наших ворот странную фигуру.
Дама. Лет семидесяти, в пальто и с палкой. Ее окружает какая-то грусть. В ней есть что-то беспомощное. Она стоит неподвижно и смотрит на дом.
Дама замечает меня.
Я стою на кухне, тоже неподвижно, и жду, что она пройдет дальше, но она не уходит. Только стоит и смотрит.
Тогда я надеваю куртку — уже холодно, ночью бывают даже заморозки.
И выхожу к ней, не спеша, потому что она выглядит смущенной, почти испуганной тем, что я иду к ней.
— Извините, — говорю я. — Не могу ли я чем-нибудь вам помочь?
Она делает вид, что собирается пройти мимо, но меняет свое решение, видя, что я настроен дружески.
— Простите, — говорит она и вопросительно смотрит на меня, — но я… я только хотела…
— Сударыня, вы не должны ничего мне объяснять, — говорю я как можно вежливее.
— Я Марта Скууг, — говорит она.
— Марта Скууг, — повторяю я с почтением. Значит, это мать Брура Скууга и бабушка Ани. Должно быть, она была на похоронах Ани. Хотя я ее не помню. Я ищу в ее лице черты Ани, но не нахожу ничего, кроме удлиненных ушей.
— А кто вы? — спрашивает она, глаза у нее настороженные.
Я протягиваю ей руку:
— Извините. Меня зовут Аксель Виндинг.
Она кивает, извлекая меня из своего личного архива.
— Конечно. — Она словно очнулась. — Вы тоже играли на конкурсе пианистов?
— Да, — говорю я. — И был женихом Ани.
— Ни Брур, ни Аня мне об этом не говорили, — решительно заявляет Марта Скууг.
— Ну что ж…
Она изучает меня, как старые люди любят изучать молодых.
— А что вы делаете в этом доме? Ведь Аня умерла, как вам, наверное, известно.
— Я снимаю комнату у Марианне Скууг.
— Комнату? Почему?
— Потому что я пианист. А в доме есть хороший рояль.
Она кивает, однако мои слова ее не убедили.
— И вы просто въехали в этот дом, где случилось столько трагедий?
— Да, — говорю я. — Но почему вы стоите на улице? Может, зайдете в дом?
Она качает головой.
— Я стою здесь, потому что хочу понять, — говорит она.
— Понять что?
— Понять, почему мой сын покончил жизнь самоубийством. Понять, почему все так ужасно получилось с бедной Аней.
— Этого понять невозможно.
— Не говорите так.
— Пожалуйста, зайдите в дом.
— Нет, благодарю вас. — Она качает головой. — Я хотела только взглянуть на все еще раз.
Некоторое время мы стоим молча.
— А как себя чувствует Марианне? — спрашивает Марта Скууг неохотно, словно вообще не хочет об этом говорить.
— Учитывая обстоятельства, неплохо. Старается много работать, не распускаться. Навести порядок в своей жизни.
— Марианне никогда этого не умела, — говорит Марта Скууг.
— Что вы имеете в виду?
Марта Скууг пристально смотрит мне в глаза.
— Но вы же понимаете, что на все есть причины, — говорит она почти сердито.
— Причины для чего?
— Для трагедии, конечно! — кричит мне Марта Скууг, как будто в этом есть моя вина. — Простите, — тут же спохватывается она.
— Что вы хотели этим сказать? — спрашиваю я.
— А то, что Марианне психически неуравновешенна. Вы прекрасно это понимаете. Вспомните, что ей пришлось пережить.
— Я об этом ничего не знаю.
— Так спросите у нее, если только она в состоянии говорить об этом.
— Меня пугают ваши слова.
Марта Скууг смотрит на меня, пораженная тем, что я не знаю каких-то обстоятельств.
— Но вы же должны знать, что она несколько раз лежала в психиатрической клинике?
— Я ничего не знаю, — бормочу я.
Она как будто понимает, что сказала лишнее, поворачивается и хочет уйти.
