Плотно закутанный в одеяло, он слегка подергался, изобразив некое недоумевающее движение. Но так как она, склонившись, продолжала ждать ответа, он отворил щелочку для рта и пояснил: «Так… Не знаю». Он не хотел говорить, но дальше у него как-то само собою хрипло вырвалось: «Замерз».
– Ты сказал «замерз»?! Тебе что, холодно?.. – уже в голос растерялась Лариса Константиновна. – И ты из-за этого не можешь заснуть? Что же ты до сих пор молчал?!
Продолжая возмущаться, она кинулась доставать какие-то дополнительные одеяла и покрывала, так что в итоге он уже едва мог пошевелиться под их грудой.
– Ну, надеюсь, теперь тебе будет тепло? – с сомнением сказала она. – Спи! А то скоро уже утро.
(Попросить, чтобы она взяла его к себе, он, конечно, не решился.)
Все опять затихло.
Но он не засыпал. Даже наоборот. Теперь его охватило странное возбуждение. Он и сам не мог понять, чего ему хочется. Есть? Пить? Сходить в туалет?
Нет, догадался он, – просто его грызет какой-то червь. Грызет и грызет. Грызет и грызет…
В конце концов бессонное сопротивление настолько утомило Фурмана, что он вдруг решил спросить прямо, как это делают в сказках:
«Эй ты, Червь! Скажи, чего тебе от меня надо?»
«Тебе ведь уже не холодно?..» – уточнил он на всякий случай.
Через некоторое время откуда-то из глубины донесся ответ: «Мне страшно». Но Фурман не поверил: «Да нет, это МНЕ страшно, а не тебе! Ты должен отвечать. Только по правде!»
«Хорошо… – помедлив, беззвучно сказал червь. – Мне одиноко».
«Ну и что? Подумаешь! Мне тоже одиноко. И что из этого?»
«Я не могу быть один…»
На это Фурман уже не нашелся, что ответить. Ему стало горько и грустно.
Но чужое ледяное волнение, точно быстро растущий горб, все больнее заполняло его грудь…
Каким-то образом он оказался в другой комнате, прямо перед кроватью Ларисы Константиновны. Она лежала спиной к нему. «Что я делаю?.. – бессильно подумал он, прислушиваясь. – Как же мне плохо…»
Его рука потянулась, как неживая, и с ужаснувшей его бесцеремонностью потрясла спящую за плечо. «Это не я!» – в отчаянии хотел выкрикнуть он, когда на него уставились огромные испуганные, непонимающие зеленые глаза. Но вместо этого его рот быстренько, с бесстыдной кривой ухмылкой произнес:
– Ларис Костантинна, извините, вы не пустите меня к себе? А то я никак не могу согреться. Ну пожалуйста! Мне плохо одному…
Она ничего не говорила, но ее лицо как будто разом разделилось: остановившиеся глаза повернулись внутрь себя, словно решая там какую-то сложную задачу, а крупные, четко очерченные подвижные губы, точно пара великолепных танцоров, совершили в это время несколько выразительных па – от расслабленного недоумения и гневной растерянности при догадке о возможно нанесенном оскорблении к суровой, презрительно-самоотверженной решимости… неожиданно перешедшей в мягкое, взволнованное, ожидающее согласие… Хотя ее огромные глаза все еще не могли поверить происходящему, требовали подтверждения… Но она их скромно опустила. А когда снова подняла, они уже были заботливыми и добрыми.
Сев в кровати, она откинула угол пододеяльника и приглашающе подвинулась. Пока Фурман забирался, она повернулась к нему спиной и еще немного подвинулась.
– Тебе удобно? – грубовато-сонным голосом спросила она.
От ее близкой слепой спины сквозь тонкую преграду ночной рубашки шли волны живого тепла. Лежать рядом с ней было ужасно приятно. Но поворачиваться она, похоже, не собиралась…
«Ну, и чего теперь делать? – ехидно поинтересовался Фурман у куда-то запропавшего червя. – Эй, заснул ты там, что ли?..»
И вдруг проснулся сам, потрясенный.
Ничего этого не было?!
Но ведь Лариса Константиновна звонила?.. Или не звонила?
3
Приехав в начале лета в Покров, Фурман неожиданно обнаружил в дальней комнате следы присутствия посторонних: оказалось, что бабушка еще с прошлой осени сдает ее двум девушкам, студенткам покровского педучилища. Через неделю у них заканчивались занятия и они должны были разъехаться на каникулы по своим родным местам.
Вынужденное близкое соседство с незнакомыми людьми вызвало у Фурмана раздражение: во-первых, ему пришлось делить с бабушкой маленькую спальню; во-вторых, на его памяти в эту часть дома жильцов никогда прежде не пускали; а в-третьих, за год совместной жизни у бабушки с девушками сложились особые полуродственные отношения, внутри которых он сразу почувствовал себя лишним.
Впрочем, знакомство с девушками состоялось только вечером, когда они пришли из училища. У одной из них было добродушное веснушчатое лицо, рыжеватые прямые волосы, небрежными прядями заправляемые за уши, и сутуло напружиненная спина – как будто девушка находилась в постоянной готовности подхватить на руки какой-то груз; а у другой, стройной, темноволосой, с мягкими сиреневыми губами мысиком, глаза сильно косили в разные стороны (к тому же правый был черным, а левый – прозрачно-голубым).
Темноволосая с первых же минут проявила волю к лидерству. Сломив общее вялое сопротивление, она настояла на том, чтобы ужин «в честь прибытия бабушкиного дорогого гостя» был не обычным, а торжественным, и во время его ускоренной подготовки очень уверенно и энергично командовала всеми, включая бабушку. Возможно, именно благодаря своей неудержимой активности она показалась Фурману намного более симпатичной и открытой, чем ее усталая рыженькая подруга (неизвестно куда смотрящие, по-козьи бесноватые глаза темноволосой лишь магически усиливали это впечатление). Но то ли она считала своим профессиональным долгом заняться немедленным перевоспитанием столичного подростка, то ли у нее просто был такой «цепляющийся» характер – как бы то ни было, уже на следующий день между ними произошла серьезная стычка.
С самого рассвета за окнами, не переставая, сыпал и сыпал мелкий дождик. После позднего завтрака Фурман устроился с книжкой на диване в большой комнате. Сперва он сидел, поджав ноги под себя и обложившись для тепла подушками, а потом, когда ноги согрелись, вытянул их на придвинутый поближе к дивану тяжелый стул с продавленным кожаным сиденьем. Время от времени он отрывался от чтения и с задумчивым узнаванием присматривался к вещам, давным-давно живущим в этой комнате; опасливо принюхивался к сыроватым запахам деревянного дома; удивленно ловил расходящийся кругами хриплый ор местных петухов; вслушивался в прихрамывающее тиканье и звонко-сухой тридцатиминутный бой старинных маятниковых часов – постепенно привыкая к тому, что снова живет здесь и так пройдет лето…
В какой-то момент девушки, которые до этого тихонько копошились у себя в комнате, перешли в столовую («Мы не помешаем?»), объяснив, что хотят сделать бабушке небольшой «прощальный подарок»: снять с окон тюлевые занавески и постирать их перед своим отъездом. Они деловито осмотрели место будущих работ, притащили из своей комнаты большой старый стул с круглым фанерным днищем в дырочках, и темноволосая со свойственной ей решительностью тут же полезла наверх.
Однако сделала она это с такой редкостной неуклюжестью, что Фурман растерянно подумал: либо у нее, в дополнение к глазам, что-то не в порядке и с ногами (но тогда она – поразительно мужественный человек), либо это просто какое-то бессмысленно-машинальное кокетничанье (ведь он был здесь единственным зрителем, и с чего бы еще взрослой девице устраивать такой цирк перед пацаном?). На стул она поднялась не одним шаговым движением, как это сделал бы на ее месте любой нормальный человек, а сначала взгромоздилась на него на корточках, точно курица, немного повертелась с загадочно-идиотической «детской» улыбочкой и только потом, судорожно вцепившись в ходящую ходуном руку подруги, выпрямилась – да и то не сразу, а в несколько приемов… (Возможно, нескладность ее движений объяснялась тем, что на ней был совершенно неподходящий для подобных физкультурных упражнений наряд: розовая шелковая блузка с большим бантом и короткая черная юбка в обтяжку на красивых голых ногах, – словно она собиралась идти на танцы, да вот пришлось ненадолго задержаться; поскольку ее напарница вышла «на работы» в вылинявшей майке и в домашних джинсах, было совершенно непонятно, почему она тоже не могла переодеться во что-нибудь более удобное?..)
Немножко пообвыкнув «на высоте», темноволосая приступила к решению основной задачи. Если учесть доисторический тип крепления занавесок к карнизу и необходимость все время стоять с поднятыми вверх руками, это оказалось не таким уж простым делом… Впрочем, девушка периодически устраивала общее развлечение: начинала издавать разнообразные пугающие вскрики, как бы внезапно теряя равновесие, с нарочитой беспомощностью растопыривала руки, качалась то туда, то сюда и наконец тяжело, но осторожно наваливалась на плечи поддерживающей ее подруги, ласково ругаясь при этом, что та плохо ее страхует (рыженькая бледнела и пошатывалась от напряжения, но покорно принимала «на ручки» свою малютку).
