Выпила стоя, запрокинув маленькую головку, и на нежной шее что-то нежно шевелилось под кожей, и золотое сердечко лежало в смуглой ложбинке между маленьких грудей. Меня она просто не замечала. Когда сидели на диване, в разных углах, болтала только с Митькой о сексе, а глаза неотрывно и ревниво следили за Олегом. Он танцевал с очень худой и очень элегантной девушкой по имени Римма. Это я ее видела за рулем «жигулей», «про нее ничего не понятно», — сказал тогда Олег. Митька приставал к Альбине.
— По-твоему, выходит, что феминизация — это спать с кем попало?
— Да, — смеялась она, — именно это говорят буржуа.
— Но я-то не буржуа.
— Почему? Буржуа. Психология у тебя буржуа. Ты хочешь машину и однокомнатную квартиру.
— И еще мне бы не хотелось, чтоб моя девушка спала со всеми.
— Это ее личное дело.
Олег оставил Римму у окна, она продолжала качаться, как сомнамбула, продолжая танец в одиночестве, красиво качалась, а он сменил кассету. Заорали «Бони М», танцующие задергались, Олег пошел к дивану. Не отрывая от него глаз, Альбина протяжно на какой-то вопрос Митьки ответила:
— О нет… Виктор Юрьевич путает любовь с бегом на короткую дистанцию. — Встала навстречу Олегу. Но он шел ко мне. И я вспомнила Кити, и как она улыбалась Вронскому, а он шел к Анне, и как мучила ее потом эта жалкая улыбка.
Альбину, наверное, тоже мучило, как встала, подалась навстречу, а Олег подмигнул, спросил:
— Все о’кей? А? — И взял меня за руку. — Идем попрыгаем немножко.
Наверное, мучило сильно, особенно «о’кей» и то, как подмигнул панибратски, но все-таки не сильнее, чем меня — «короткая дистанция». Ее фраза звенела у меня в голове весь вечер, звенела на следующий день, звенела потом всегда. Она отравила мне лучшие минуты с Агафоновым, а их осталось совсем немного, на самом донышке проклятой той весны.
— Анечка, — Олег прижимал меня к себе очень сильно, — Анечка, ну что мне делать?! Ах, в каком я непорядке, ах, в каком…
— Мы оба не в порядке. — Я попыталась отстраниться.
— Скажи мне правду, — просил он, — любую. Но только правду. Я ничего не боюсь. Я люблю тебя.
«Бег на короткую дистанцию. Значит, она тоже знает набрякшее лицо, полуприкрытые глаза и еще многое, многое другое…»
— Я хочу помочь тебе, у тебя несчастное, затравленное лицо. Мне ничего не нужно. Клянусь. То есть мне нужно все, но только так, чтоб тебе было хорошо, — говорил он громко, не боясь, что услышат танцующие рядом. — Аня, проснись, постарайся услышать меня. Хочешь, мы уедем из Москвы, мне предлагают кафедру в Томске, хочешь, в Таллин, Таллин прекрасный город…
«Значит, когда говорил мне по телефону „устал чертовски“, приходила она, да нет, он же говорил прямо: „Ко мне должны прийти“, а один раз сама слышала — звонят в дверь, он не врал. Интересно, говорил ли ей, что не в форме?»
— …ты должна ходить в институт, ты должна чаще бывать с Таней, ей очень плохо. Аня, ты помнишь? «Перешагни, перескочи, перелети, пере — что хочешь», но вырвись, вырвись, Аня…
— Что же ты не вырвешься? — злобно спросила я.
— Я вырываюсь, — серьезно сказал Олег, — я работаю. Разве ты этого не заметила?
Первое, что почувствовал при пробуждении Виктор Юрьевич Агафонов, — привычное онемение рук. Ныло в плече и в локте, колкие мурашки побежали от кончиков пальцев вверх, когда осторожно, чтоб не разбудить спящую рядом женщину, закинул руки за голову.
Задел пепельницу, полную окурков, стоящую на тумбе для белья в изголовье. Чертыхнулся. И мгновенно жуткая злоба: «Что за хамство дымить перед сном в комнате, где спит сердечник, и вообще, это бесконечное курение — что-то плебейское. Без конца болтать и курить, закутавшись в простыню». Альбина давно начала раздражать, видел ее тактику насквозь: терпение, терпение, терпение. Вчера проверил себя старым способом — взял в уме интеграл в самый что ни на есть неподходящий момент. И взял, да не простой, а кратный. Это был верный способ проверки, ну не любви, это слишком громко звучит, а силы увлечения. Придумали молодыми вместе с Колюней. Колюня погиб десять лет назад в горах, то есть, точнее, его не стало не так давно, всего как два года, но погиб он в ту зимнюю ночь, когда на альпинистский лагерь обрушилась лавина, а восемь лет вместо Колюни коптила небо, мучая друзей и близких, пародия на гениального физика. Это было ужасно, потому что гурманство обернулось отвратительной жадностью, рыдал из-за любимых пончиков, а веселое, изящное женолюбие — грубой похотью. Сиделки жаловались, что лезет под халат, пытается положить рядом.
«Не дай мне Бог сойти с ума».
Вспомнил, как жили молодые, худые и загорелые в Коктебеле после войны. Девушка Колюни, художница в холщовом платье, отдыхала в Козах, и Колюня каждый день ходил через Карадаг в любую жару по двадцать километров. Колюня очень любил ее, а она вышла замуж за планериста, который исчез очень скоро. Исчезла и девушка. Агафонов вспомнил, как это было.
На правах старого друга Колюня опекал ее в Москве, когда осталась одна. Да что опекал — спасал. Каждую ночь водил ночевать к знакомым. Не спас. Праздники договорились встречать вместе: Агафонов, девушка, ее сестра со смешным именем Мифа и Колюня. Позвонили из дома, где жил Агафонов, и Виктор Юрьевич услышал медленный, плывущий голос Мифы:
— Здесь пришли товарищи, и мы уходим. Пожалуйста, передайте маме, чтоб не волновалась.
По улице шли танки после парада. Колюня рвался к ним, кричал:
— Они идут давить женщин, детей…
Прохожие шарахались в ужасе, Агафонов оттаскивал, а Колюню спасло, наверно, то, что он выглядел безумцем.
Черные спутанные волосы, горящие глаза, распахнутое пальто, голая грудь. В борьбе с Агафоновым отлетели пуговицы.
Тогда проступило то, чем он стал много лет спустя. Он был похож на того, кто плакал из-за пончиков и лапал санитарок. Безумие подстерегало его всю жизнь и настигло.
«Не дай мне Бог сойти с ума».
И еще один раз было. После знаменитой сессии. Встретил Агафонова в коридоре университета, шарахнулся, всхрапнул, как конь, косил дико огромным черным глазом.
Потом догнал, обнял, бормотал несусветное.
— Ты невиновен. Это бесы, бесы. Они излучают радиацию, не покидая своих мест. Ты попал в поле, в самую конвергенцию. Идем в аудиторию, я тебе на доске покажу, как вектор Пойнтинга направлен.
Тянул к двери, Агафонов упирался.
— Не бойся. А-а-а! — приложил к губам палец. — Вектор Умова, да-да, Умова. Он ведь теперь так называется? Идем, я докажу тебе, что вектор Умова прошел прямо через тебя.
Потом сгладилось, забылось, будто и не было вовсе. Колюне тоже пришлось покаяться почему-то в любви к Беркли. Оказывается, на лекции, объясняя студентам энтропию, процитировал отрывок из беседы Гиласа и Филонуса. Забылась художница. Нет, не забылась. Один раз было странное. В больницу увязалась девочка эта жалкая, Аня. Увидев ее, Колюня вдруг пересел с кровати в кресло и, в своем халате, в шлепанцах, стал прежним элегантным покорителем сердец. Девочка его ни капли не боялась и довольно нахально ела предложенные дорогие фрукты, а Колюня сказал:
— Я знаю. Вы богатая, но честная и благородная.
— Я бедная, — радостно, как будто он не отгадал загадки, сообщила девчонка.
— Тсс, — Колюня приложил палец к губам, — вы этого знать не можете, а я знаю. Вы богатая, но честная и благородная. И вы не Аня, вы — Мифа, и я вас прошу не огорчать вашу сестру и мать.
Анька тогда разволновалась ужасно, в машине на обратном пути твердила, что Колюня ясновидец, что у него дар. Агафонов терпеть не мог мистики, да и от Колюни, как всегда, осталось тяжелое впечатление, поэтому оборвал грубо:
— Перестань молоть чушь! Какой ясновидец, несчастный сумасшедший. Ты что, не слышала, какую идиотскую песню он потом запел.
Перед их уходом Колюня совсем соскочил с катушек. Стоя посреди комнаты, развлекал «маленькую, холесенькую девочку», изображал игру на дудочке и пел:
— Дифа и Мифа сделали ду-ду. Мифа и Дифа сделали дуду. Ай ду-ду, ай ду-ду-ду-ду…
И так без конца, и еще приплясывал, топоча шлепанцами нелепо.
— Это тоже что-то значило, — заупрямилась Анька, — я уверена. Кто это — Мифа и Дифа, ты не знаешь случайно?
— Не знаю, — отрезал Агафонов, — общение с Олегом Петровским не идет тебе на пользу, мистическая чепуха очень заразительна.
— Я не общаюсь больше с Олегом… к сожалению, — тихо сказала Анька.
— Надеюсь, не по моей вине? — сухо осведомился Агафонов.
Тогда он еще не мог знать, что очень скоро будет просить ее помириться с Олегом. Дошли слухи, что Петровский, кажется, доказал теорему Римана. Еще не совсем аккуратно, но доказал. Это была катастрофа. Сообщила Альбина, вот эта самая, что сейчас, сонная, мурлыча, пыталась обнять его, прижаться. Агафонов отодвинулся.
