Я позвонил в похоронное бюро, чтобы обсудить печальные подробности процедуры. Потом помчался к нотариусу. Я был единственным наследником и надеялся получить немного денег. Но узнал, что дядя продал все, что мог, включая квартиру, и на его счете осталось лишь несколько тысяч евро, которых едва хватало на то, чтобы покрыть расходы на похороны и оплатить долги местным антикварам. Мне досталась его библиотека, скромная коллекция офортов и «Пение ветра» – маленькая картина маслом в мрачных тонах, судя по завещанию – фламандской школы. Но меня терзали смутные подозрения, что это подделка какого-нибудь местного мастера. Я вышел из кабинета беднее, чем был, да еще с кучей забот. Я позвонил новым владельцам квартиры: оба были нотариусами – богатая семейная пара лет сорока. Но в конце концов я не жалел, что все сложилось именно так. Я вспомнил о том, сколько призраков таится в таких квартирах. А между тем жизнь идет своим чередом: новые дома строятся, старые перестаиваются, призраки изгоняются.
И хотя это место меня угнетало и я боялся обрушившейся тишины, я никак не мог встать и захлопнуть дверь. Что-то такое там оставалось, и теперь, когда все ушли, пустота квартиры обволакивала меня, точно выпавший ночью снег. В эту минуту квартира принадлежала мне одному. На целую ночь. Первую и последнюю. Завтра наступит новый день. Я снова и снова возвращался к кровати и смотрел на мертвенно-бледный аккуратно одетый труп. Дядя был в том самом сюртуке, похожем на мундир Наполеона. Долгие годы сюртук на нем не сходился, зато теперь сидел как влитой.
В какой-то момент я задремал, на меня нахлынули воспоминания, темные тени лиц. Я вспомнил, как когда-то давно, на новогодней вечеринке, мама танцевала с братом. Он вел ее в танце, кружил, опрокидывал, волосы касались пола, она полностью вверилась ему. А потом он вдруг тянул ее вверх, точно труп из реки, и целовал в губы, как заправский любовник.
Я проснулся от грома. Накатила нежданная ночная гроза, какие часто внезапно обрушиваются на летнее небо. Я встал, чтобы закрыть хлопающие ставни. Порылся в ящиках в прихожей. Там я нашел старый фотоальбом и кучу фотографий в выцветших порванных конвертах. Я принялся раскладывать снимки на полу. В детстве мой дядя был очень похож на меня – высокий, худой, даже прическа та же. На более поздних фотографиях он изменился, располнел, к сорока годам у него появился двойной подбородок, я же, скорее, усох. Многие фотографии были разрезаны или порваны, точно Дзено хотел вычеркнуть кого-то из своей жизни. Кто знает, был это один человек или несколько.
Я шел в темноте, фары редких машин слепили глаза. Снизу слышался шум реки. На другой стороне я заметил автомобиль. Черный «мерседес» стоял на противоположной стороне набережной, мотор гудел. Я побежал к мосту, но на светофоре пришлось задержаться, а когда я перешел дорогу, машина исчезла.
Я перешел через Тибр и скоро оказался в самом центре Рима.
Я немного побродил по ночным улицам родного города. Казалось, я очутился в игрушечном вертепе – повсюду красные крыши, неровные стены, колоннады. Я чувствовал себя настоящим туристом, смотрел на все новым, удивленным взглядом. Улицы казались грязнее, чем прежде, быть может, потому, что ярче освещались. В центре было шумно, повсюду валялись разбитые бутылки. В детстве мы не выходили за пределы своего квартала, сидели на наших заборах. Была самая обычная среда, но мне казалось, что уже Новый год. Книжный магазин на Корсо-дель-Ринашименто исчез. Теперь повсюду торчали светящиеся коробки кафе-мороженых, в витринах красовались самые невероятные продукты, а перед пиццериями толпились индийцы в домашних тапках. Знакомая вонь кошачьей мочи смешивалась с запахом гамбургеров. Но Рим оставался Римом: паутиной, в которой переплелись порок и красота. Он по-прежнему сиял. Город, который никогда не станет частью Европы. Его окраины шагнули к центру: появились толпы людей с диковатыми лицами, на брусчатке близ соборов теперь были припаркованы внедорожники. Над рекой кружились чайки, бежавшие прочь от моря. Только свет казался все тем же, солнечный свет, издревле спасавший римлян от сплина.
Я затерялся в переулках. И когда решил повернуть назад, случайно набрел на его ресторан… Я увидел вывеску и стеклянные витрины, выставленные на улице под мостками реставраторов.
Я толкнул входную дверь матового стекла, на которой были налеплены наклейки с изображениями кредитных карт. Тысячу раз я представлял, как покупаю билет, как захожу в самолет и оказываюсь здесь. Я хотел посмотреть, какое лицо сделает Костантино, когда меня увидит, хотел крикнуть ему: «Я здесь, и я не сдвинусь с места. Я буду приходить каждый вечер, я состарюсь за этим столом, буду изнывать от жары в двух шагах от твоей кухни. Я стану твоим постоянным клиентом вроде пенсионеров-вдовцов, что ходят к тебе каждый вечер. Буду есть суп, заказывать дежурное блюдо, смаковать камбалу и картофельное пюре, потому что так и состарюсь за столиком твоего ресторана».
Я сильно устал, рубашка помялась. Как во сне, я шагнул в зал, изображая из себя туриста, который зашел подкрепиться перед тем, как отправиться дальше. Огляделся по сторонам. Я почувствовал голод, но не тот, обычный. Чем больше я думал, тем больше он рос, от мыслей он раздувался во мне, как шар.
Сдерживая волнение, я хорошенько все разглядел, делая вид, что просто зашел в ресторан и не жду от этого заведения ничего особенного. Он и вправду был не слишком элегантным, на твердую четверку. Почти все столики пустовали, единственные клиенты собирались уходить, и муж подавал жене пальто. Официант направился ко мне.
– Можно перекусить?
– Кухня уже закрыта.
Я еще раз осмотрелся. Наверное, этого достаточно, я уже увидел то самое место, где он проводит дни. Я столько раз представлял себе этот ресторан, жаркий пар от кастрюль, запах специй, сезонные блюда, овощи, жаренные на гриле, постоянных клиентов, туристов, заказы, вечный хаос… Темные разговоры местных политиков, болтовня журналистов спортивной газеты, романтические вечера на День святого Валентина, воскресная лазанья для больших еврейских семей. Но здесь было тихо и безлюдно. Только пустые столы и перевернутые бокалы.
– А можно заказать салат, что-то, что не нужно готовить?
– Сейчас узнаю.
Он усадил меня у стеклянной перегородки. Принес воду и хлеб. Я заглянул в меню, покрутил головой, но хозяина не было видно. Я встал:
– Как пройти в уборную?
Спустившись по ступенькам за кассой, я оказался в вонючем туалете. Прошел мимо прикрытой двери. Должно быть, за нею комнатушка, его кабинет. Тот самый, откуда он мне звонил. Я увидел стол с кипой бумаг, что-то вроде настила, лежащее на нем тело и два больших башмака. Перед телевизором спал Джованни, на экране мелькали мультики. Я прикинул, сколько ему теперь – семнадцать? Больше? Я подошел к двери. На губах Джованни виднелись следы запекшейся слюны, он громко храпел. Словно у него были аденоиды.
Я посмотрел на окно и увидел белую спину. Потом толкнул длинную красную ручку двери. За дверью открывался внутренний двор с металлической пожарной лестницей, Костантино курил, стоя у мешков с мусором. Я наблюдал за ним, оставаясь незамеченным, смотрел на его склоненную голову, на грубые резиновые шлепанцы, на грязную майку. Он казался обрюзгшим, неухоженным. Точно официант после тяжелой смены.
– Эй, привет.
Он обернулся и, споткнувшись, чуть не упал.
– Гвидо…
Он вышел из темноты. Мы обнялись. Он заметно поправился, а может быть, это я похудел и ослаб.
– Элеонора рассказала мне, что твой дядя умер.
Он был потный, седой, одет небрежно.
– Хочешь поужинать?
– Не беспокойся, уже поздно.
– Вода еще не остыла.
Кухня была рядом, я прижался к стеклу. Костантино надел передник и белый колпак. Он обернулся, и я помахал рукой. Он широко улыбнулся, как сделал бы каждый шеф-повар.
Я вернулся в зал, снял пиджак, развернул салфетку, положил ее на колени. Я мечтал об этом всю жизнь, но теперь она подходила к концу, и мечтать казалось нелепым: слишком поздно. Мне принесли тарелку картофельных клецек. Это были самые вкусные клецки на свете.
Костантино достал бутылку красного вина и протер ее фартуком.
– «Флаччанелло делла Пьеве», только для избранных.
Он открыл бутылку и понюхал пробку.
– За тебя. За нас.
Он снова показался мне самым близким человеком на свете. За стеклом он был грустным, задумчивым, растерянным… А теперь оживился, и ужин в ресторане, открытом для меня одного, явился мне нежданным-негаданным подарком. Костантино ставил передо мной тарелку одну за другой: блюда римского гетто, жареные артишоки, потроха. Вино было крепким, четырнадцать градусов, так что после второго бокала я сдался. Я уже несколько дней нормально не ел, а теперь будто попал на пир. Я откусывал, глотал, смаковал, узнавал знакомый вкус. И думал о нем: его руки дотрагивались до этих продуктов, его глаза следили, чтобы ничего не подгорело, он сам раскладывал все по тарелкам. Я ел и думал, что буду оплакивать эти минуты целую вечность. Но я не раскисал, не устраивал церемонию прощания, просто ел с аппетитом, и все. Ел, как едят рабочие после тяжелой смены, окунал в соус огромные ломти хлеба. Через час я уже был сыт, пьян и чувствовал себя как нельзя лучше.
