В тот день с компрессом на горле я маялся от безделья. Уроки сделаны, читать не хотелось, по телевизору ничего интересного нет. Уезжая в город на какое-то совещание, Катя закрыла меня на ключ, чтобы у меня не было соблазна убежать к ребятам в группу или им навестить приятеля. Бесцельно бродил по комнате. Обратил внимание на большую берестяную шкатулку, стоявшую на серванте. Взял в руки, разглядывая красивое теснение и затейливую резьбу. После очередного разворота вещицы крышка шкатулки осталась у меня в руках, а нижняя часть вместе с содержимым рухнула на пол. Все рассыпалось. Елозя по полу на коленках, начал собирать. Несколько денежных купюр, сберегательная книжка, Катин диплом, всевозможные справки и прочие непонятные для меня бумажки.
На самом дне шкатулки, не выпав на пол, остались лежать фотография молодого парня в военной форме и письмо. На фотографии — высокий худощавый парень с копной светлых волос стоит, прислонившись к стволу старой березы. Погоны старшего лейтенанта, петлицы со скрещенными пушечками артиллериста. В одной руке — офицерская фуражка, в другой — франтовато смятая «сапожком» папиросина. Волосы настолько светлые, что на фоне крупных светлых пятен березовой коры почти неразличимы. На обороте надпись «Кате от Сергея на память», ниже — дата военного года. Не удержался, достал и прочитал письмо. Парень писал, что он все же добился отправки на фронт. Его назначили командиром артиллерийского дивизиона и со дня на день отправят на передовую. Просил не забывать его, писать чаще, ну, и прочее, что обычно пишут в такие минуты люди, тем более молодые люди. А в конце письма простенькие, наивные, но искренние, явно собственного сочинения стихи. В каждой строчке чувствовалось, как парень, смущаясь, признается в любви Кате.
Прошли годы и уже в тот, последний вечер перед проводами меня в армию, сидя в ее комнатке, я услышал от Кати подробный рассказ о родителях, вспомнила она тогда и этого старшего лейтенанта. Письмо с фотографией от него было первым и последним. В пятидесятые годы, по совету нашего кочегара, инвалида войны Палыча, она, представившись невестой Сергея, написала запрос в архив с просьбой сообщить о судьбе Сергея. Сердцем понимая, что вряд ли найдет его где-либо живым. Хотя бы указали, где он погиб, есть ли могилка и можно ли будет съездить. Ответа долго не было, но через пару месяцев пришло письмо на официальном бланке.
Ей сообщили, что подразделения, в состав которых входила и войсковая часть Сергея, вели тяжелые и ожесточенные бои в окружении, сведениями о его гибели архив не располагает, в списках попавших в плен его тоже нет. По архивным документам он проходит как пропавший без вести. Вот так.
Достав очередную сигарету, Николай прикурил, после первой затяжки сказал:
— Представляешь, сколько их таких еще осталось? И не только после той войны.
Отвернулся и надолго замолчал.
Вот только теперь я понимаю, о ком и о чем он, наверное, думал тогда, сидя на лавочке вместе со мной…
…Я непроизвольно потянулся к карману с сигаретами. Дьячок, укоризненно поглядев на меня, покачал головой. Настоятель, сидевший напротив нас в кресле, добродушно пробасил, обращаясь к дьяку:
— Ладно тебе, дьяче, это же болезнь, чего на больных обижаться, когда припрет, сам бросит. Покажи ему, где можно. А я пока со стола приберу, не звать же Ефросиньюшку, сами справимся.
Следом за отцом Станиславом прошел в небольшую кухоньку, находившуюся за кабинетом настоятеля. Дьякон открыл следующую застекленную дверь, и мы оказались в небольшом садике с обратной стороны храма. Крошечный участок был плотно засажен кустами сирени, уже отцветавшей в это время во Франции. У стены — небольшой столик, лавочка и урна.
— У нас же бывают гости, многие тоже подвержены этой заразе, — ткнул пальцем в сигаретную пачку в моих руках. Вот для таких случаев и пришлось соорудить такое «убежище». Покуришь и возвращайся, а я пойду помогу батюшке.
Повернулся и ушел в кухню.
Понимая, что бегать на перекур будет как-то неудобно при стариках, выкурил одну за другой две сигареты, так, чтобы «аж дым из ушей пошел» — с запасом. Вернулся в зал. Сладостей на столе уже не было, но зато посреди столика стояло большое блюдо с сушками. Нашими, московскими или питерскими простыми сушками, которые в советское время продавались по тридцать шесть копеек. Крепенькие, ломающиеся с треском, душистые. Не удержался, спросил:
— Ничего себе, откуда такая роскошь в Париже?
— Что, нравятся, любишь тоже похрустеть? — спросил настоятель, улыбаясь.
— Не то слово, обожаю с самого детства.
— Нас с отцом Станиславом тоже балуют, знают некоторые прихожане нашу слабость — то один привезет гостинец, то другой. В посольстве российском у нас один приятель образовался, не забывает нас — каждый раз, как возвращается из России, обязательно привозит. Ну, да ладно, садись, продолжим, что ли.
Вот так и пришлось мне мучиться: они слушали, похрустывая сушками, а я, изредка сглатывая слюну, продолжал рассказ, зная точно, что, как только вернусь домой, первый визит будет в булочную, что у нас на углу Пискаревского и Тухачевского. Куплю сразу два пакета сушек и отведу душу.
Тогда, в парке при ярмарочном комплексе, Николай тоже продолжил рассказ.
— Эшелон состоял всего из нескольких пассажирских вагонов, а остальная длиннющая цепочка состава была составлена из грузового порожняка и пустых платформ. Половина пассажирских вагонов санитарные, с красными крестами на боках, для раненых, отправляемых в глубокий тыл. В остальных вагонах было много блокадников из Ленинграда, в основном, изможденные голодом, с землистого цвета лицами женщины и детишки с восковыми, почти просвечивающимися личиками. Детского шума, возни, разговоров и тем более смеха не было слышно. Просто сидели или лежали с отрешенными лицами — видно, еще не понимая, что их спасают от ада, предшествующего этому эшелону. Старшина, попутчик дядя Коля, поглядывая в сторону блокадников, шептал тихо:
— О Господи, Царица небесная, а им-то за что такие муки?
Отворачивался к окну.
Были в вагонах и такие, как их старшина, получившие непродолжительный отпуск домой после излечения, но совсем мало, человек десять, не более. Прошелся по вагонам военный патруль, приглядываясь к людям, проверяя документы у мужчин и более внимательно, у военных отпускников.
Поезд мчался сквозь заснеженные поля все дальше и дальше на восток — к Уралу. Стремительно пробежав определенные участки пути, долго отстаивался на полустанках и небольших станциях, пропуская идущие навстречу военные эшелоны в сторону Ладоги. Груженные продовольствием, военной техникой и войсками эшелоны двигались почти без остановок. Заправка водой, углем, смена паровозной команды — и вперед к Ленинграду, к замерзшей Ладоге. Дальше по льду, постоянно меняя маршруты движения, караваны машин, объезжая полынь, пробивались под бомбежками и обстрелами к блокадному городу. Еще никто не знал, сколько сотен ночей и дней, голода, холода ждет горожан, сколько их не доживет до прорыва блокады родного города. Пройдут годы, прежде чем весь мир узнает, содрогнется в ужасе и восхитится мужеством людей. Узнает хотя бы приблизительные цифры об огромных страшных братских могилах не только на Пискаревском кладбище, но и еще на нескольких. Миллионы лежат там, миллионы тех, кто не позволил врагу осквернить камни города Петра. Это вам не Париж, который позволял врагу неоднократно вышибать сапогом городские ворота столицы Франции.
…А пока эшелоны мчатся к Ладоге.
Глава 21
ЭТО НАШ ДОМ
После массы впечатлений, волнений и новых встреч малыши угомонились очень быстро. Прижавшись, друг к другу, укрытые пуховой шалью Кати, тихо засопели носиками. Убедившись, что детвора уснула, легла на свою нижнюю полку и Катерина. Посидев немного в ногах у спящих ребятишек, старшина встал и, накинув шинель, вышел в тамбур. В заиндевевшем от мороза и сквозняков помещении собрались несколько таких же, как и он, отпускников после ранения. Достал махорку, скрутил «козью ножку», подключился к общему разговору. Травивший байки летчик с погонами капитана, подмигнув, сунул руку в карман шинели, сказал:
