Певец свободы никогда не обременял себя избыточными знаниями: он по преимуществу идеологический работник — а в конкретных дисциплинах (в экономике, политике, финансах, строительстве) интеллигент не силен. Интеллигент, он так, в целом, процесс понимает — а вникать в то, каков процент износа трубопровода, ему недосуг. Он так, вообще, рассуждать о прогрессе горазд — а что там с валовым продуктом, с отходами, с ресурсами, это его не касается. Ну, как-то принято было считать среди умственных людей, что плановая экономика неэффективна, что рынок — суть свобода; так повелось считать — ну и считали. А что, разве не правильно считали? Разве не следует сделать нашу жизнь конкурентно способной, поставить культуру на рельсы рынка? И — поставили. Сделали честь и совесть, сострадание и ответственность — то есть то, что было единственным достоянием интеллигента, — конкурентно способным рыночным товаром. Ведь надо же и интеллигенту с чем-то выйти на рынок, а честь и совесть — чем не товар? И думать не желали, что эти свойства (а с ними вместе и культура) в конкурентной борьбе участвовать не могут. Честь и совесть не потому ценятся людьми, что котируются на бирже, а культура не для того существует, чтобы иметь меновой эквивалент. Нет такого эквивалента. А если какому-то прощелыге померещилось, что такой эквивалент есть (профессорство в Мюнхене, выставка во Франкфурте, признание богачей), то суть вещей от того не изменилась. Интеллигенция перестала существовать в качестве совести нации именно потому, что определила рыночную цену этой самой совести. И этого позора интеллигенции не смыть никогда. Впрочем, она и не стремится.
Поважнее сыскались задачи для интеллигенции: как бы ей, прыткой, не отстать в культурном прогрессе, не упустить то, что на рынке искусств сочли сегодня актуальным. Не дидактика потребна сегодня, но самовыражение: вот и уважаемые коллеги в просвещенном мире уже давно молятся на квадратики и закорючки, пора бы и нам. И стали славить болвана, пририсовавшего Джоконде усы. И не нашлось никого сказать, что дерзновенный жест этот — имеет крайне ограниченное значение в области эстетической, интеллектуальной и нравственной. Напротив, самые авторитетные интеллектуалы провели голосование и объявили главным произведением двадцатого века — писсуар Марселя Дюшана. И для чего теперь сетовать на некоторые особенности либеральной демократии? И для чего пенять на своеобычие российской демократии в частности? Уж коли писсуар — наиболее значительное произведение человеческого гения за минувший век, то отчего же России не обратиться к опыту Исландии, обогревающей жилища теплом гейзерных источников (как то посоветовал прозорливый политик)? Уж если шаманское заклинание сильнее доводов разума, то образуются мановением прогрессивной руки и гейзерные источники в Вологодской области. Если черный квадрат символизирует свободу, то отчего же подполковнику КГБ — не символизировать демократию?
Напуганная бетонными лицами партаппаратчиков, интеллигенция беззаветно влюбилась в жирные хари новых реформаторов, в их циничные остроты, в их прагматичное знание жизни, в их умение хватать и рвать. Интеллигент с завистливым пониманием наблюдал, как богатеет и наливается соками новая чиновная номенклатура. Ну как же, эти орлы получили свое по праву! По праву наместника и баскака они курочат эту бессмысленную страну — но то ее последний шанс пригодиться Западу, так восславим эту агонию! И развлекали работники умственного труда свое новое начальство, подсовывали им верноподданные доклады и монографии — мол, верной дорогой идете, господа! И самозабвенно врали про Петра Великого, про Столыпина, про вхождение России в Европу, про последний шанс некогда великой страны — а происходящее под носом видеть не хотели. Казалось бы, вот она — история: смотри, сравнивай, запоминай — кроме тебя, интеллигента, никто этого не сделает! Приглядись, чем заняты твои работодатели, те, которые тебе платят за то, чтобы ты врал про последний шанс России, обрати внимание, что делают они со страной и с народом. И чего проще — понять, что происходящее называется одним-единственным словом: «денационализация» — и слово это блага народу не сулит. Но нет, согласились, что народ нуждается в беспощадном лечении, что огромная страна пребывает в варварском состоянии — и требуется ее цивилизовать. А то, что т. н. мировая цивилизация другими средствами не располагает для благой миссии своей, кроме как намалеванными на холстиках квадратами, фальшивыми ваучерами да акциями на колониальные рынки, — про это интеллигенту думать не обязательно. Цивилизация, прогресс, — вот они, судьбоносные пароли! Но нет другой западной цивилизации — есть именно вот эта, сегодняшняя, и если средствами этой больной цивилизации собираетесь осушать наше родное болото — то хорошо ли оно выйдет? Нет абстрактной истории — есть та, что в наличии. Но ее знать не хотели. И суетились, спешили подольститься к новому начальству, дать ворюгам индульгенцию на отважные дела. Интеллигентам так полюбилась новая физиономия страны, сменившая былую советскую, что они вовсю нахваливали самодовольное воровское рыло, они с энтузиазмом подрумянивали и подкрашивали это новое сытое начальственное лицо. И дождались времени, когда на сытом лице расползлась наглая гэбэшная ухмылка.
XVI
А для того чтобы узнать, хорошо ли сложится приватная жизнь интеллигента, потрудившегося для нового режима, надо обратиться к истории Якова Шайзенштейна.
Шайзенштейн сделался обладателем достаточных средств, чтобы позволить себе покинуть Россию и жить там, где захочется. Не век же мерзнуть средь русских пустырей, хотелось цивилизации и тепла. Он выехал вместе с Люсей Свистоплясовой в Мадрид — слава богу, генерал Франко вовремя навел в городе порядок, и вместо того, чтобы стать отсталой сельскохозяйственной державой, Испания превратилась в мощный туристический центр. Неудивительно, что художественная элита потянулась в Мадрид, вот и футболист Бекхем прикупил особняк в пригороде, вот и художник Ле Жикизду обзавелся поместьем. Шайзенштейн со Свистоплясовой сняли жилье неподалеку от французского мастера. Соседство было знаковым; Шайзенштейн передал соседям визитные карточки, вырезки из прессы, где его личность была представлена, как подобает; вскоре их пригласили на сиесту. Случилось непредвиденное: оказалось, что Ле Жикизду — вовсе не тот человек, с которым Гриша Гузкин встречался в Париже. Тот обаятельный персонаж был лишь секретарем художника, самим же Ле Жикизду оказались две дамы — женщин связывали любовные отношения, они творили вдвоем. Эмилия (так звали одну из художниц, эмигрантку из Одессы) сказала так: мы с Лолочкой специально такой псевдоним придумали. Замените одну букву — и догадаетесь почему. Спустя некоторое время Шайзенштейн был шокирован еще более: Люся Свистоплясова в присущей ей откровенной манере сказала, что любит Эмилию и намерена жить с ней.
— А как же Лола? — только и сказал Шайзенштейн. Про себя он уже не спрашивал.
— Может остаться с нами, если хочет, — сказала безжалостная Свистоплясова, — будем жить втроем.
Лола, однако, с влюбленными не осталась, вернулась в Румынию, откуда и была родом. Образ Ле Жикизду продолжал волновать сознание просвещенной толпы: объединив усилия, Эмилия и Люся вдохнули в творчество французского мастера второе дыханье. Французская Республика удостоила Ле Жикизду ордена Почетного легиона и кресла в Академии. Подруги продолжают жить в Мадриде, хотя часто летают на Сардинию, где летом на вилле Левкоевых собираются все, кого следует знать.
Яков Шайзенштейн, разумеется, Мадрид покинул. Путь его лежал на север, в Лондон, где давний его друг Петр Аркадьевич Плещеев предложил партнерство в верном деле. Колебался Яков недолго: предприятие патронировало семейство Малатеста (читай: Ротшильдов), Сара Малатеста входила в состав акционеров. Шайзенштейн вложил все, что имел, и больше своих денег не видел никогда. Когда сведения о банкротстве предприятия просочились в печать, Шайзенштейн бросился в офис фирмы, в тот офис, куда приносил свои сбережения. Он увидел запертую дверь, пыльный квадрат на месте вывески. Яков упал, у него отнялась правая нога. Прохожие подняли его, Шайзенштейн пришел в себя в одной из муниципальных клиник Лондона. Усилиями врачей его поставили на ноги, но хромота сохранилась и дикция пострадала. Постаревший, плохо выговаривающий твердые согласные звуки Яков Шайзенштейн попытался навестить спекулянта красным деревом Плещеева, и тот принял Шайзенштейна в своем тихом дворце в районе Белгравия. О чем они говорили, неизвестно, но лондонские зеваки рассказывают, как открылись двери особняка на Итон-сквер и два британских лакея в ливреях вышвырнули на улицу седого хромого человека. Хромой полежал у ограды сквера, встал и побрел в сторону вокзала Виктория. О Якове Шайзенштейне не вспомнил никто — забудем его и мы.
