Случай достаточно типичный, в комментариях не нуждается. Даже если и был Шайзенштейн (в крайне скромных масштабах, разумеется) катализатором развала и хаоса — то все же будем справедливы: развал и хаос случились не по его воле, помимо него, и случились бы все равно. Он был несколько суетливее других — но и это, строго говоря, в вину поставить сложно. Российская интеллигенция, отказавшаяся от своего народа, вероятно, и выхода другого не имела: а что еще прикажете делать? Российская империя прекратила существование по объективным причинам, смерть настигла ее заслуженно, и те, что смогли воспользоваться ее полумертвым состоянием, чтобы хоть как-то, но устроиться в империи новой — сделали это. Разумно. Те задачи, что стояли перед Российской империей (в том числе перед ее советским изданием), частью были выполнены, частью оказались неисполнимы; отягощенная амбициями, претензиями к миру, ленью и дурью, империя умерла. Интеллигенция сумела вывернуться из-под могильной плиты — можно ведь и так сказать. Винить в предприимчивости интеллигенцию нельзя, тем паче, что интеллигенция пережила тяжкую обиду, нанесенную ей народом в тридцатые годы — разве забудешь такое? Для чего же должна была она разделить народную участь в гибнущем государстве? Разве народ пожелал разделить ее участь в период революции? Так что, можно сказать, они поквитались. Если интеллигенты вложили в обустройство своих личных дел чуть больше энтузиазма, чем прилично, то и это понятно: так уж устроена российская интеллигенция: для любого фортеля требуется выказать полный набор душевных свойств — пылкую убежденность, бескомпромиссность, принципиальность. Так повелось, что даже заурядные бытовые отправления: подсиживание ближнего, карьера за счет соседа, покупка дачи и т. п. — совершаются, руководствуясь движением сердца, по зову совести. Одним словом, некого винить: те, что обречены забвению и смерти, — забыты и умерли. Счастливы те, кто сумел смириться с неизбежным, сделать вывод — и устроить жизнь на новый лад.
XVII
Софья Татарникова достигла расцвета своей красоты и вышла замуж. Неудачный опыт в отношениях с Кротовым не сломал жизнь девушки, но закалил ее характер. Когда случился разрыв с Кротовым, она не впала в отчаяние, не совершила опрометчивых поступков. В частности не попыталась она возобновить отношения с Андреем Колобашкиным. После полугода размышлений соединила она свою жизнь с пожилым философом Савелием Бештау, на ту пору овдовевшим. Большая разница в годах не помешала чете, и, пожалуй, это тот случай, когда можно сказать, что супруги счастливы. Конечно, всякое счастье относительно, и покой Софьи Бештау омрачает мысль о том, что она могла бы рассчитывать на большее — и большего ждать от избранника. Труды буддиста Бештау так и остались неизвестны широкой публике, властителем умов он не стал. Возможно, в период ухаживания Бештау и сулил молодой возлюбленной сияющие перспективы — дескать, получит он премию и так далее. Реальность оказалась прозаична. Соня впадает в тоску, корит супруга, жалуется матери — и всегда получает от нее дельный совет. Мало кто разбирается в женской доле так хорошо, как Зоя Тарасовна Татарникова, едва ли удастся отыскать лучшего специалиста по напрасному ожиданию.
Зоя Тарасовна бросила свою красоту на весы судьбы, но — увы! — не получила адекватной компенсации. Постепенно жизнь примирила ее с положением дел, то есть со статусом супруги Сергея Ильича Татарникова. Спору нет, могла рассчитывать она и на лучшее, но, если вдуматься, сегодняшняя ее доля ничем не плоха. Годы подарили Зое Тарасовне мудрость и покой. Она даже отчитывает дочь, если та выражает недовольство судьбой и ленью супруга, пожилого буддиста Бештау.
— А что же тебе еще требуется, — едко говорит Зоя Тарасовна, не замечая, что воспроизводит интонацию Татьяны Ивановны, — чего ты еще хотела? Выходила за старика — а думала, он через скакалку будет прыгать? Нет, милая моя, чудес не дождешься. Это он пока еще ходит, подожди, его скоро паралич хватит, вот тогда покрутишься. Горшки выносить станешь, катетеры ставить. Ты еще, милая, хлебнешь. Привыкай пока. Учись. Ставь ему клизму, морковку протирай, а то еще помрет раньше времени.
— Я думала, он гений, а его не печатает никто, — жалуется ей обычно дочь, а Зоя Татарникова говорит, и голос ее звучит точь-в-точь, как у покойной Татьяны Ивановны:
— Не печатают, говоришь? И правильно делают, что не печатают. Еще не хватало, всякую галиматью печатать — бумаги не напасешься. Скажи спасибо, за тунеядство не посадили. Но время дай — посадят. Потерпят еще немного — и непременно посадят. Ты, моя милая, бога должна молить, чтобы твоего дурака кондрашка раньше хватила, чем милиция до него доберется.
Так говорит Зоя Тарасовна, и ее слова действуют, как ни странно, успокоительно на Соню. Соня с любовью смотрит на мать — и любуется ее спокойной и ясной красотой: с годами Зоя Тарасовна стала и впрямь необычайно хороша. Душа у Зои Тарасовны исключительно добрая, и стоило ей договориться со своей гордой красотой — как все устроилось. В конце концов, единственное, что просила она в обмен на свою красоту, — это счастье, и, когда сделалась счастливой, красота еще более расцвела. Соня смотрит на мать — и гордится ею, она надеется, что станет такой же. Соня подходит к отчиму и целует его — потребовались годы, чтобы они поняли и полюбили друг друга.
XVIII
Время жестоко обошлось с семейством Рихтеров, но так и не смогло ничего изменить в их характере. Впрочем, можно сказать, что это семья Рихтеров так ничему и не научилась у времени; от поколения к поколению они упорно воспроизводят те самые фамильные черты, за которые уже расплачивались некогда их предки. И непонятно становится: для чего времени тратить столько усилий, если усилия в расчет не принимают?
Вот Ида Рихтер — своей истовостью ее лицо напоминает лицо Татьяны Ивановны; в чертах Иды то же великое спокойствие и уверенность в правоте, основные черты характера бабушки Павла. Поразительно, как одни и те же свойства проявляются в таких разных людях. Как и Татьяна Ивановна, Ида Рихтер глядит в объектив надменно, поджав губы — она одна знает, что хорошо, а что — нет. На фотографии Ида стоит рядом со своим мужем и сыном — снимок сделан сразу после их возвращения из лагеря; на Иде знаменитое испанское пальто, некогда подаренное ей Малиновским. Вернувшись в Россию после Испании, Ида сразу же была арестована, отправилась на север — вслед за своим мужем, но была освобождена в сорок втором — и тут же пошла на фронт. Был освобожден и ее муж, стараниями влиятельных партийных друзей Иды он был реабилитирован, в одном из так называемых «противопотоков» вернулся из заключения — и тоже пошел на фронт, где был вскоре убит, в числе многих ополченцев, оборонявших подступы к Москве. Отправился на фронт и Соломон, немедленно после интерната для детей репрессированных. Соломон на фотографии совсем молод, но уже похож на пророка: его густые кудри откинуты назад, глаза горят, губы полуоткрыты — сейчас он скажет самое важное слово. Он готовится стать летчиком, самая подходящая для пророка профессия.
Чем бы ни отличались члены этой семьи друг от друга, как бы они ни обижали друг друга, как бы ни ссорились из-за будущего мира, — их всех объединяет страсть к служению. Что хочешь делай с ними: сажай в лагерь, отбирай пенсию, обвиняй в предательстве, запирай в сумасшедший дом — но вот они возвращаются из лагеря и снова готовы умирать за идею.
Лиза знает, что ее ребенок унаследует фанатизм этой странной семьи, — и она боится за его будущее. Так же и он станет, подобно своему отцу, и деду, и прадеду, упрямо воображать, что может изменить мир, — постарается-постарается и вдруг изменит однажды. А как отнесется мир к его усилиям — неизвестно. Впрочем, поделать с этим ничего нельзя, так ему на роду написано. Лиза смотрит серыми доверчивыми глазами на портреты родственников. Они фанатики, это правда, яростный замес этой крови — в ее сыне.
XIX
Не меняется и профессор Татарников.
Сергей Ильич все такой же. Зубы он не вставил, пить не бросил. В разговорах со своими просвещенными друзьями — Рихтером, Павлиновым, Кузиным — он, как и прежде, обнаруживает склонность к ехидству. Судьба вышеупомянутых лиц сложилась различно.
Окончательно разочаровавшись в политике, Борис Кириллович Кузин целиком посвятил себя науке. В беседах с коллегами он подчеркивает, что иных интересов, кроме истины, не имеет. Как резонно говорит моя Ирина, замечает Кузин, ученый должен оставить после себя след. Дарвин придумал происхождение видов, а я обозначил столкновение варваров и цивилизации в качестве мотора истории. Возможно, конкретный случай в одной отдельно взятой стране и не подтвердил теорию в полном объеме, но время у истории есть — научная истина рано или поздно восторжествует. И Борис Кириллович продолжает исследования, вникает в детали, сравнивает: столько еще не сделанного, столько не осмысленного. Вот, скажем, Герцен критиковал европейское мещанство — но сам, между прочим, жил в Лондоне. Ох, не сходятся концы с концами, надо бы в этом разобраться. Нет никакого сомнения, что Борис Кириллович хочет людям блага и достатка, упорно сидит Кузин над книгами, делает выписки, морщит лоб. Заходит к нему в кабинет супруга Ирина на цыпочках, чтобы не спугнуть мысль, — но Борис Кириллович, подняв голову от бумаг, улыбается ей теплой улыбкой: в конце концов, семья — это то, что спасало в тяжкие минуты, семья — это крепость. Подумать только, он едва не пожертвовал самым дорогим в один из темных осенних вечеров.
