Чтобы осознать возможность противоречия между социальным статусом и асоциальным мировоззрением, надо прежде всего избавиться от марксистской инерции, связующей сознание с «бытием» нерушимыми узами, и признать примат духовного выбора над ползучим детерминизмом; надо признать преемственность и филиацию идей, а значит, уяснить (при всей видоизменяемости самой касты) нерастворяемость ядра интеллигентского миросознания с двумя его уже отмеченными сущностными характеристиками: «отщепенством» (проявлением утопического социального радикализма) и «атеизмом» (проявлением утопического культурного радикализма — вызова самому мироустройству).
Далее: следует принять во внимание, что вместе с переменой социального положения и продвижения по общественной лестнице антагонисты государственной власти получили дополнительный стимул для нагнетания страстей в обществе. Ведь активистская интеллигенция обрела не просто хорошее, а судьбоносное место. По некоему «общественному договору» клерки от информации, представители этой интеллигенции, оказались одной из ветвей власти, якобы последней — четвертой, однако по своему действительному влиянию — первейшей. Last but not least.
Несравненная мощь этой особой власти с ее претензией господствовать в умах, не неся при этом ответственности за ход событий, состоит в том, что она не ограничена российским законом, который витает над другими тремя ветвями, — не ограничена в силу специфики ее профессионального инструмента — слова, свобода коего из всех прав и свобод выделена, признана и утверждена либеральным сообществом в качестве главнейшей. Сегодня эта свобода, являясь орудием господства медийных средств, то есть того же «ордена» интеллигенции, так же акцентируется, как некогда, в советские 70 — 80-е годы, когда словом распоряжалась официальная пропаганда, диссидентская общественность акцентировала соблюдение права на эмиграцию. Согласитесь, однако, что как то, так и другое замечательное право не могут считаться приоритетными для народа. Передовая общественность, как видно, этим не озабочена, а расхождение между тем кардинальное. Народ жаждет устрожения порядка, прогрессивная интеллигенция — его либерализации. Либерализм требует жертв, на которые население не готово идти: сегодняшним правозащитникам естественней договариваться с террористами, чем со своим государством, подсобить правонарушителю, чем подумать о законопослушных, защищать права аномальных меньшинств, чем позаботиться о нормальном человеческом большинстве.
Но что значит примат свободы слова над всеми другими правами? Это торжество свободы для СМИ — ситуация, которую описал еще Т. Джефферсон, автор американской «Декларации независимости»: «Если свободой слова владеют средства массовой информации, значит, у остального общества ее нет». Что положение в России — в электронном веке — сегодня именно таково, свидетельствуют откровенные признания представителей самой этой четвертой власти в Европе, к примеру, газеты «Франкфуртер рундшау», недружественной к России и, наоборот, благоволящей к ее «либеральным», «независимым» СМИ: «Кто управляет телевидением, тот управляет Россией».
Понятно, что пребывание у пульта управления российскими коммуникационными средствами критически мыслящих интеллектуалов со всего света создает на месте информационной службы прекрасный плацдарм для идейно-политической агитации против «авторитарной» нашей власти, попирающей права и свободы личности. На репрезентативных широковещательных журналистских сходках поборники вселиберализма сходятся на слогане: «Функции СМИ — это борьба с властью!»
В этом своем великом противоборстве «независимые СМИ» (составляющие вместе с «орденом интеллигенции» пересекающееся множество) имели (и все еще имеют) материальную базу прежде всего в лице обиженных олигархов, которые хотели ногой открывать двери в самые высокие кабинеты власти, а когда это не выходило, в качестве медийных магнатов заказывали подведомственным им СМИ соответствующее политическое меню. Похожее положение, складывавшееся когда-то в старых российских медиа, вызывало чрезвычайное беспокойство у графа М. Т. Лорис-Меликова, либерального министра внутренних дел при Александре II, и побудило его разработать специальную программу противодействия им. Мотивировал он это так: «Необходимо… обеспечить гласность и свободное обсуждение общественных вопросов, но прекратить безнаказанное возбуждение страстей и глумление над личностями, практикуемые с корыстной целью некоторыми органами печати». Конечно же, и труба (СМИ) тогда была пониже, и дым (компромат) пожиже.
Поглощенная двуединой задачей обслуживания медийных заказчиков и антиправительственной агитации, суверенная интеллигенция сегодня, казалось бы, совершенно порвала с извечным непрагматичным интеллигентским занятием. Как-никак, а в прежние времена она все же старалась «мысль разрешить», ныне в соответствии с новым положением она оперирует готовым набором неотразимых лозунгов и потому участвует не столько в тяжбе о России, сколько в тяжбе с Россией.
В России интеллигенция пришла к столу яств только в ельцинскую эпоху вместе со свободой, когда ее собратья интеллектуалы на Западе уже заняли там ключевые места. Апогей борьбы с буржуазным обществом передовой западной интеллигенции остался (пока!) позади. И хотя левая идея из культуры Запада никуда не девается, там на сей день нет крупных ультралевых движений (исключая интернационал антиглобалистов с очень неясным генезисом), нет харизматических фигур типа Ж.-П. Сартра, воодушевлявшего антибуржуазные демарши оголтелых бунтарей и возглавлявшего их уличные шествия в своих знаменитых тапочках.
Между тем не только левые, обиженные на Россию за отставку ею социализма, но, как мы уже убедились, и правые, что гораздо более загадочно, нацелили свои пики и стрелы на эту извечную мишень, образовав, по сути, объединенный антироссийский право-левацкий фронт. Посмотрите, куда направлен в последнее время гнев разного рода правозащитных организаций, кто назначен у них на роль побиваемого камнями. Так Международный комитет защиты журналов включил Россию в число врагов прессы, а «Human Rights Watch International» не перестает открывать миру глаза, составляя рейтинги, в которых России по гуманитарным показателям (прежде всего, конечно же, по свободе слова!) выставляются самые низкие баллы, и потом эти «данные» усиленно распространяются по всем средствам массовой информации, заполняя печатно-звуковой космос.
Интернационал «журналистской общественности» по своему недружелюбию к стране несравненно превосходит настороженность и отстраненность официоза западных держав, порождаемые конкурентными, геополитическими и экономическими мотивами.
Let my people go!
Spiritual.
В 1881 году Ф. М. Достоевский в записной книжке поместил такую горестную замету: «Нам все не верят, все нас ненавидят, — почему? Да потому, что Европа инстинктом слышит и чувствует в нас нечто новое и на нее нисколько не похожее. В этом случае Европа совпадает с нашими западниками…» Конечно же, Россию в Европе не только ненавидят, но также бывают и без ума от нее, а часто испытывают страх, любовь и ненависть одновременно. И уж точно, что о России не забывают, особенно когда усиленно ее замалчивают (в западных СМИ). Однако прав «тайновидец духа»: мы другие. Но прав ли он, считая, что инаковость эта, разделяющая нас с Европой, — в новизне? А может быть, вся новизна как раз в обратном — в сохранности старины, с которой западная родственница расстается быстрее и охотнее, чем мы?
То, что речь идет об отношениях между родственниками, сомнений не вызывает — чужие не задевают до глубины души, не провоцируют страстной вражды, переходящей в закоренелую тяжбу.
Да, мы другие, но не потому, что идем по другой дороге, а потому, что медленнее идем по пути, ныне выбранном Западом, и это несмотря на то — а точнее, благодаря тому, — что три четверти века Россия находилась под ледяными глыбами атеистического режима. Выходит, в XX веке нас подмораживал атеизм, как в XIX подмораживало православие? Да, это так, потому что коммунистическая идея, боровшаяся с Богом, старалась мировоззренчески перевоспитать человека, но не сумела растлить его. «Перековка человеческого материала» не удалась потому, что по-настоящему и не была налажена. И вот теперь оказалось, что «цивилизованный мир» гораздо больше преуспел в этом деле «перековки» — в смысле освобождения человека от высшего связующего начала. Свобода привела к торжеству человеконенавистничества и извращенства как своей предельной точке. Мы тоже подчас не отстаем от Запада на культурной поверхности, но разница в том, что, во-первых, в этой части все еще не достигнута взаимотерпимость между культурным авангардом и народом; во-вторых, передовые достижения не закрепились, тем более законодательно, в качестве необратимых перемен в образе жизни, и она еще не схвачена цементом освободительных директив. Между тем разрыв со старым христианским двухтысячелетним этосом, наблюдаемый в последние десятилетия, вынуждает говорить о вступлении европейской цивилизации уже не в пост-, а в антихристианскую эпоху.
