В лице же России Запад все еще встречается со странным и опасным существом — с «непродвинутой ментальностью» и тоской по величию. Европа не может войти в самоощущение российского человека, имевшего совсем другой, чем у нее, имперский опыт — опыт тысячелетнего проживания в разноплеменной вселенной, где при всей тяжести державной длани каждому народу было дано «молиться по-своему, трудиться по-своему» (И. Ильин).
Огромная Российская империя возникла не из идеи мирового господства, которой у нее, по сути, не было, а из нужды, диктуемой бескрайним равнинным и суровым пространством, открытым всем ветрам, набегам орд кочевников с востока и армий оседлых народов с запада. Россия возникла, следуя замыслу не завоевания и подавления инородных и инославных «тянущих врозь» племен и наречий, рассеянное множество которых встретили русские на своем пути обживания пространства, а — примирения и соединения их под одной кровлей.
Коммунистическое господство подпортило образ российского общежития народов, но не искоренило глубокого чувства земной «соборности», или попросту братства, а теперь вот и тоски по нему как по естественному состоянию — в чем взор иноплеменный усматривает сразу и русское рабство, и русскую великодержавную спесь. Однако и там, в западной дали, тоже находятся всечеловеки — не новейшей, либеральной формации, по Максиму Соколову, а в старом смысле, со всемирной отзывчивостью, опять же по Ф. М. Достоевскому, только уже по отношению к нам, русским. Среди привычных недружелюбных штампов вдруг да и услышишь дружественный голос живой души, вырвавшийся за очерченный круг, как, например, голос французского (!) актера и режиссера Робера Оссейна: «Россия — это не государство, это — миссия… В России есть нечто необъяснимое, заставляющее восхищаться и плакать, это вечная страна, пронизанная инстинктивной, прирожденной мистикой» («Известия», 2001, 6 декабря). То, что интуитивно уловила артистическая натура Оссейна, составляет второй пункт раздражения либерального сообщества. Россия действительно ощущала в себе религиозное призвание, и прежде всего не на идеологических верхах, а непосредственно в народных низах. Само освоение территорий началось с движения крестьян, которые, обживая северные земли, ощущали себя не только крестьянами, но и христианами, вместе со скитами и монастырями способствуя продвижению христианства на языческие территории. Реликты религиозного призвания России свидетельствовать, как пишет С. Булгаков, о «чистоте и красоте православного христианства» и — добавим от себя — христианства вообще оказываются (пока) так же нерастворимы, как кристалл мессианизма в сознании библейского народа.
Россия лежит камнем преткновения «на пути прогресса». И хотя ее хулители объясняют свои претензии к ней неспособностью страны стать «правовым демократическим государством», на самом деле их раздражает прежде всего не это — по свободам мы сейчас впереди планеты всей, — но атавизм православной ментальности и приверженность культурной традиции, отчего Россия не вписывается в секулярную траекторию европейской истории. Не политические, а более глубокие духовные и душевные барьеры невидимо и упрямо выстраивает Россия на триумфальном марше политкорректности, не приемля (пока!) новейшей стилистики: беззастенчивого гедонизма, бесцеремонной саморекламы, бессердечного индивидуализма, формалистского панъюридизма, утратившего интерес к различению правых и виноватых по существу.
Не знаю, хочет ли Европа погубить Россию, но явно хочет уподобить себе и заключить ее в то же «рабство у передовых идей», как выражался Достоевский. С другой стороны, Запад нуждается в России, не похожей на него, оттого, что он уже привык за многие десятилетия жить с врагом (а особенно таковой нужен был ему до нынешнего черного сентября). Но тут, повторю, потребна не какая-то внешняя и далекая «желтая опасность», а всепроникающее племя, каким воспринималось до сих пор еврейство. О еврействе теперь говорить несподручно, и требуется другая «вакантная нация», инфильтрированные элементы которой стопорят идеальную западную систему, — что вполне соответствовало намерениям агентов СССР. Вот, кстати, и ответ на то, почему на Западе, уже не только среди леворадикальных элементов, а среди правых идеологов истеблишмента, идет усиленная идентификация русского и советского. Запад сам вступил в стадию самоидеализации, подобную советской утопии: наши нравы — не их нравы, наш строй — не «их» загнивающее (авторитарное, тоталитарное) общество; если бы не империалистическое окружение (имперское соседство) и не проникновение враждебных буржуазных элементов (вирусов зловредительной нации) в наше справедливое социалистическое (свободное, правовое, цивилизованное) общество, если бы никто не мешал, не стоял на пути, — мы достигли бы светлого будущего (беспроблемного вечного мира, по Ф. Фукуяме). После 11 сентября США, а вместе с ними и весь западный мир обрели беспрецедентного внешнего врага, однако либеральный интернационал вовсе не ослабил гонений на Россию — Россию, без колебаний вставшую на защиту цивилизованного западного мира. А как же нам было повести себя иначе, ведь этот мир, границы которого определяет ныне идеология «несокрушимой свободы», раньше определялся принадлежностью к христианству, и если Россия — Восток, то восток Европы, а не азиатский Восток! И у нас нет другого дома, хотя дом этот оказался пуст.
В тяжбе с Россией либеральный Запад ведет тяжбу с собой, изменяя своей европейской христианской цивилизации (которой Россия изменила в 1917 году). Что такое Европа? — задавался вопросом после Второй мировой войны один из замечательных европейских просветителей Романо Гвардини, — это «живая энтелехия, живой духовный лик… Тем, что она есть, она стала лишь потому, что над сокровенной жизнью сердца и утонченной красотой европейского человека почти два тысячелетия трудился и продолжает трудиться Христос… Важнейший, решающий компонент — это образ Христа». О том же Пушкин: «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей священной стихии исчез и обновился мир. История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне ев<ропейской> системы!» (О втором томе «Истории русского народа» Полевого). Крест назван у Пушкина осью европейской истории. Но, горестно замечает Гвардини после Второй мировой войны, «как неистово восстала Европа против своей сущности и как глубоко изменила она собственной душе». Теперь ей «следует со всей серьезностью вглядеться в себя и задуматься, что же она такое… Ясно одно: либо Европа будет христианской, либо ее не будет вовсе». (А мы-то думали, что подобная альтернатива уместна только в приложении к нашей матушке-Руси…) Услышат ли носители нового, атеистического радикализма эти несовременные голоса? Или их предостережения и призывы постигнет судьба «Вех», оставшихся гласом вопиющего в пустыне?
И когда фанатичный враг объявляет нашему цивилизованному миру священную войну, а тому нечего терять, кроме своих удобств, то невольно обличается наша неверность самим себе.
Все дело — в измене.
Судьба России, выдающаяся своим трагизмом среди всех европейских стран, — это судьба мессианской наследницы Израиля, а любой мессианизм, пусть «вторичный» и условный, наказуем в этом секулярном мире; неисполненный же мессианизм наказуем вдвойне. Мы пережили великий обман, променяв путь спасения на утопию. Теперь стоим перед бездной пустоты и новой утопией. Переживем ли это? Такого опыта страна еще не знала.
Либеральная идеология, занятая унификацией мира, накладывает запрет на общую национальную идею для России (приветствуя ее у Америки, которой все позволено). Но великая нация, отказавшаяся от великой цели, перестает быть великой.
Чтобы возродиться, Россия, оставив в стороне квазимессианские задачи, должна осознать безотлагательность по видимости скромных и выполнимых целей, без чего невозможно и более высокое служение. Должна стряхнуть с себя гипноз диктатуры «прав и свобод» и обратиться к импульсу, идущему не из будущего, а от вечного. Это и окажется поистине глобально-мессианской задачей, которую больше на земле выполнить, видно, некому. «Непродвинутость» России осталась единственным резервом Европы, чтобы ей возвратиться к самой себе. Но это дело России неисполнимо, если не позаботиться о том, чтобы доставшаяся нам огромная территория не превратилась в пустыню, то есть заняться приведением ее в порядок (а то, глядишь, Бог как дал нам ее, так и отберет).
Но национальная идея, чтобы она овладела массами и воплотилась в действительность, должна быть выражена в формах государственной политики. Пока что государство этого не демонстрирует, не отваживаясь, по-видимому, бросить вызов духу века сего и вырвать свой народ из нового идеологического рабства.
