Медленно перечитав удивившее меня письмо Шуки, я мог заключить только одно: от судьбы не уйдешь. На мое творчество всегда будут налагать всякие табу, и мой талант всегда будут зажимать в тиски. Эти упреки, думал я, будут бросать мне в лицо до самой смерти. И кто знает, если правы те ребята у Стены Плача, — может, и после.
Рамат-Ган 10 дек. 1978
Дорогой Натан!
Я сижу дома и волнуюсь за тебя: как ты там в Агоре? Больше всего меня беспокоит, что ты тоже можешь попасть под чары Мордехая Липмана. Меня также беспокоит, что ты неправильно истолкуешь его энергию и сочтешь его более интересной личностью, чем он есть на самом деле. Энергичные и живые евреи — твои постоянные литературные герои, и, по всей видимости, Липман станет одним из первых правонарушителей, занявших твое воображение. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, как теперь тебя привлекает в его речах преувеличение роли евреев, как соблазнительна стала для тебя гипнотически действующая идея о вседозволенности евреев, отринувших всяческие ограничения, по сравнению с твоим полным писательским равнодушием к нашим благородным мыслителям-рационалистам, носителям разума и добра! Люди, которые тебе нравятся и которыми ты восхищаешься, однако, не завораживают твою душу; ты осторожен и внутренне подвергаешь себя строгой дисциплине, но вся твоя насквозь ироничная еврейская натура занята описанием сцен, которые отталкивают тебя в моральном плане; это твой антитезис — ничем не ограниченный и сверхсвободный еврей, чья жизнь представляет собой хорошо защищенный, охраняемый камуфляж, где под искажающей его облик маскарадной личиной он скрывает свое истинное «я», и чьи таланты ведут его не к диалектике, как у тебя, а к апокалипсису. Меня беспокоит и то, что в Липмане и его приспешниках ты увидишь неотразимо притягательный еврейский цирк, грандиозное представление, и то, что является источником морального вдохновения для одного из братьев Цукерманов, станет большим развлечением для другого — писателя, у которого имеется неодолимая склонность изображать все серьезное и даже жестокое в карикатурном виде. Знаешь, что тебя делает «нормальным» евреем, Натан? То, что ты приковываешь свое внимание к еврейской «ненормальности».
Но если Липман оказался настолько интересным для тебя, что ты решил обязательно написать о нем, прошу тебя не забывать следующее:
а) он вовсе не такая яркая личность, как может показаться при первом впечатлении: отступи на шаг — и от него ничего не останется, кроме громогласных речей; на поверку Липман совершенно не интересный, если не сказать тупоумный, человек; он просто чокнутый, видящий все только в одном измерении; он краснобай, болтун, который несет невесть что и притом всегда заблуждается, и т. д., и т. п.;
б) если слушать одного Липмана, то он может сбить тебя с пути. Но Липман — это еще не все общество, он — отбросы общества; для человека постороннего его пламенные речи могут показаться истиной в последней инстанции, и поскольку он — один из здешних натренированных ораторов, которые всегда, в любую минуту могут преподнести тебе всю идеологию, ты можешь счесть его воплощением Израиля. На самом деле он самый заурядный параноик и самый страшный экстремист, каких только может породить сложившаяся в стране ситуация, и хотя потенциально он может принести гораздо больше вреда, чем сенатор Джозеф Маккарти[91], — мы говорим о сходных явлениях: они оба психопаты, отдалившиеся от страны и попирающие здравый смысл, — они проходят по периферии обычной, каждодневной жизни страны (которой ты, между прочим, совершенно не видел);
в) короче говоря, про нашу страну можно сказать гораздо больше, чем ты слышал в Агоре от Липмана и его компании и даже от меня в Тель-Авиве (еще один персонаж с обочины истории — оригинал, сломленный печалью); но если ты захочешь в качестве материала для своей книги использовать тирады Липмана или мои речи, помни: ты играешь с огнем, так как люди гибнут за правое дело, о котором мы говорили. Молодые люди действительно идут на смерть за то, о чем мы спорили с тобой. Мой брат погиб в борьбе за это, и мой сын тоже может погибнуть в борьбе за это, так же как и сыновья других людей, но они идут на смерть, потому что воюют за нечто большее, чем карикатурно искаженные идеи Липмана, фигляра и шута.
Здесь не Англия, где иностранцы могут прожить всю свою жизнь и так ничего и не понять. Даже за несколько часов ты пропитываешься новыми яркими впечатлениями в такой стране, как наша, где каждый может открыто высказать свое мнение в любом месте, куда бы его ни занесло, и где общественная политика постоянно и горячо обсуждается всем населением, — но пусть и это не сбивает тебя с толку. Здесь делают ставку на серьезные проблемы, и каким бы томительным ни было мое неослабевающее отвращение к тому, что происходит здесь многие годы, как бы неприязненно я ни относился к той разновидности сионизма, которую поддерживает мой отец, я, несмотря на приступы гнева, все же связываю себя с борьбой Израиля за свои права; я несу определенную ответственность за эту страну, и хотя это чувство не знакомо тебе, оно владеет мной, ибо это моя жизнь. Разочарование — это тоже своеобразная забота о своей стране. Однако меня волнует не то, что ты публично заденешь мою национальную гордость; я беспокоюсь о другом: если (или когда) тебе придется писать о своем посещении Агора, средний читатель Натана Цукермана непременно будет отождествлять Израиль с Липманом. И неважно, что именно ты напишешь, но образ Липмана у тебя получится рельефней всех остальных, и средний читатель запомнит этого героя лучше других и подумает: он — это Израиль. Липман ужасен, Липман — сторонник крайних мер, и если поставить знак равенства, Израиль ужасен, Израиль — сторонник крайних мер, и голос фанатика будет звучать как голос всего государства. Это может принести нам много вреда.
Я не отношусь к опасности так, как к ней относятся в Агоре, но это не значит, что никакой опасности не существует. Если, с моей точки зрения, фанатизм в Агоре представляет собой большую опасность, есть и другая опасность, кроме этой, и она не менее реальна и не менее страшна. Я не говорю это с агрессией — я не обвиняю все другие нации в том, что они настроены против нас, что делают, к примеру, члены липмановской оппозиции, но у нас есть злобные клеветники, которые нас презирают: с некоторыми из них ты обедал несколько дней назад в Лондоне, еще один такой деятель брал у меня интервью на Би-би-си, многие работают на Флит-стрит[92] и по всей Европе. Когда ты стоишь лицом к лицу с Липманом, ты понимаешь, что он лгун, фанатичный сукин сын, сторонник правого крыла, искажающий принципы, на основе которых созидалось наше государство, но для своих читателей ты в образе Липмана представишь всю сущность прогнившего насквозь сионизма, истинное лицо еврейского государства, которое они подадут всему миру как шовинистическое, милитаристское, агрессивное и одержимое жаждой власти.
Более того, твои читатели скажут, что еврей написал очень крутую штуку, где он наконец-то выложил всю правду про Израиль. Натан, это очень серьезно: у нас есть враги, с которыми мы постоянно находимся в состоянии войны. И хотя мы намного сильнее их, нас нельзя считать непобедимыми. Эти войны, где на карту поставлена жизнь наших детей, неизбывно переполняют нас ощущением близкой смерти. Мы живем как человек, которому постоянно достаются синяки и шишки, поэтому в опасности не наша жизнь, а наша психика, наш здравый рассудок. Наш здравый рассудок и наши сыновья.
Прежде чем ты сядешь за свой новый роман, чтобы позабавить Америку Липманом, остановись на минутку и подумай о том, что я тебе сейчас расскажу, — это очень яркий пример, быть может чересчур яркий, но я постараюсь изложить все ясно и четко.
Если бы арабы в 1973 году напали на нас в Рош ха-Шана[93], а не в Йом-Кипур[94], нам всем действительно было бы плохо. В Йом-Кипур практически все сидят дома. Нельзя никуда ездить, нельзя никуда ходить, нельзя путешествовать; многим этот праздник не нравится, но всё равно все сидят дома: так проще. Итак, когда они напали на нас в тот день, хотя все оборонные силы были ослаблены по причине излишнего доверия и заносчивости, а также непонимания намерений другой стороны, — когда прозвучал сигнал тревоги, все были дома. Тебе нужно было лишь попрощаться с семьей. Никого не было на улицах, и ты мог сразу попасть туда, куда нужно, ты мог вывести танки на фронт, и все было очень просто. Если бы они напали на нас неделей раньше, если бы разумные люди подсказали им, что надо выступить в Рош ха-Шана, тоже праздник, но не так строго соблюдаемый, когда полстраны уезжает на отдых в какое-нибудь другое место — десятки тысяч едут на Синай, в Шарм-эль-Шейх, южане едут в Тверию со своими семьями, — так что если бы они напали на нас в тот день и всем пришлось бы сначала доставлять свои семьи домой, а только потом присоединиться к своему боевому подразделению, и дороги были бы забиты, потому что люди шли бы по ним в разных направлениях, и армия не смогла бы вывезти большие трейлеры и танки на фронт, — вот тогда мы действительно попали бы в беду. Они бы сразу вступили в страну, и у нас сделался бы полнейший хаос. Я не говорю, что они завоевали бы нас, но нам пришлось бы сражаться по колено в крови, и наши дома были бы разрушены, и детей бы атаковали в укрытии, и все обернулось бы полным кошмаром. Я специально указываю тебе на это, и не для того, чтобы иметь случай напомнить тебе о школе военного мышления, где лозунг: «Жизнь Израиля поставлена на карту», а только для того, чтобы продемонстрировать тебе, насколько иллюзорны многие вещи.
