– Лейтенант, вы поймали его? – Лейтенанту смутно помнилось это лицо… площадь, разбитая бутылка… И он попытался улыбнуться мальчику, а получилась странная, хмурая гримаса, в которой не было ни торжества, ни надежды. Их приходилось искать заново.
Лейтенант дождался темноты и пошел сам. Посылать кого-нибудь было опасно – город мгновенно облетит слух, что падре Хосе разрешили выполнить в тюрьме священнический долг. Даже хефе ничего не должен знать – нельзя доверять начальству, если ты оказался удачливее его. Лейтенанту было известно: хефе недоволен тем, что он привел священника, – с точки зрения хефе, было бы лучше, если бы священник скрылся.
Войдя во дворик, лейтенант почувствовал, что за ним следят несколько пар глаз: дети готовились встретить криками появление падре Хосе. Напрасно он пообещал священнику, но слово надо сдержать, не то этот дряхлый, развращенный, пропитанный Богом мир одержит хоть недолгую, но победу.
На его стук никто не ответил; он стоял в темноте двора как проситель. Он снова постучал и услышал голос:
– Сейчас, сейчас.
Падре Хосе приник лицом к прутьям оконной решетки и спросил:
– Кто там? – Он пытался нашарить что-то у себя под ногами.
– Лейтенант полиции.
– Ой! – пискнул он. – Простите. Я брюки… Темно очень. – Он дернул что-то вверх, и послышался треск, будто у него лопнули подтяжки или пояс. В другом конце двора заверещали дети: «Падре Хосе! Падре Хосе!» Он подошел к двери и, не глядя на них, ласково пробормотал: – Вот чертенята!
Лейтенант сказал:
– Пойдешь со мной в полицейский участок.
– Я ни в чем не виноват. Ни в чем. Я ничего такого не делаю.
– Падре Хосе! – верещали дети.
Он умоляюще проговорил:
– Если это из-за похорон, то вас обманули. Я даже молитву отказался прочитать.
– Падре Хосе! Падре Хосе!
Лейтенант повернулся и зашагал через двор. Он яростно крикнул детским лицам, прижавшимся к решетке:
– Тихо! Идите спать. Сию же минуту. Слышите, что вам сказано? – Лица спрятались одно за другим; но стоило лейтенанту повернуться к ним спиной, как они снова показались.
Падре Хосе сказал:
– Никакого сладу с ними нет.
Послышался женский голос:
– Где ты, Хосе?
– Я здесь, милочка. Это из полиции.
Огромных размеров женщина в белой ночной рубашке загородила своей тушей дверной проем. Было только начало восьмого. Может, она так и ходит весь день в этой рубашке? – подумал лейтенант. Или весь день проводит в постели? Он сказал:
– Твоего мужа, – с особенным удовольствием выговаривая эти слова, – твоего мужа требуют в полицию.
– Кто это говорит?
– Я говорю.
– Он ничего такого не сделал.
– Вот и я, милочка, тоже…
– Молчи. Говорить буду я.
– Перестаньте тараторить, – сказал лейтенант. – Тебя требуют в полицию повидать одного человека – священника. Он хочет, чтобы ты принял у него исповедь.
– Я?
– Да. Больше некому.
– Несчастный человек, – сказал падре Хосе. Его маленькие красноватые глазки быстро обежали двор. – Несчастный человек. – Он нерешительно потоптался на месте и взглянул украдкой на небо, где созвездия совершали свой круговорот.
– Никуда ты не пойдешь, – сказала женщина.
– Но ведь это, кажется, противозаконно? – спросил падре Хосе.
– Ничего, не беспокойся.
– Ах, не беспокойся! – сказала женщина. – Я вас насквозь вижу. Не хотите оставить моего мужа в покое. Вам лишь бы подвести его. Я знаю, как вы действуете. Подсылаете к нему людей, а они просят – помолись за нас, добрый человек. Но одного не забывайте – он государственный пенсионер.
Лейтенант раздельно проговорил:
– Этот священник многие годы действовал тайно – ради вашей Церкви. Мы поймали его и завтра расстреляем. Он неплохой человек, и я разрешил ему повидаться с тобой. Он считает, что это будет для него благом.
– Я знаю этого священника, – перебила лейтенанта женщина. – Он пьяница. Только и всего.
– Несчастный человек, – сказал падре Хосе. – Один раз он пытался спрятаться у нас.
– Обещаю тебе, – сказал лейтенант. – Никто об этом не узнает.
– Ах, никто не узнает? – закудахтала женщина. – По всему городу разнесется. Вон, полюбуйтесь на этих пострелят. Покоя Хосе не дают. – Она продолжала тараторить: – Тогда все захотят исповедоваться, а дойдет до губернатора, и конец пенсии.
– Милочка, – сказал падре Хосе, – может быть, долг велит мне…
– Ты уже не священник, – оборвала его женщина. – Ты мой муж. – Она сказала нехорошее слово. – Вот в чем теперь твой долг.
Лейтенант слушал их с чувством едкого удовлетворения, словно обретая свою былую веру. Он сказал:
– Мне некогда ждать, когда вы кончите свой спор. Пойдешь ты со мной?
– Нет, не заставите, – сказала женщина.
– Милочка, но я… э-э… я священник.
– Священник! – снова закудахтала женщина. – Это ты священник? – Она захохотала, и ее хохот нерешительно подхватили дети за окном. Падре Хосе приложил пальцы к своим красноватым глазам, точно они у него болели. Он сказал:
– Милочка… – а хохот все не умолкал.
– Так идешь?
Падре Хосе беспомощно развел руками, будто говоря: ну, еще одно попущение, но значит ли это что-нибудь в такой жизни, как моя? Он сказал:
– Да нет… нельзя.
– Хорошо, – сказал лейтенант. Он круто повернулся – времени на милосердие у него больше не было – и услышал у себя за спиной умоляющий голос падре Хосе:
– Скажите ему, что я за него помолюсь. – Дети осмелели; кто-то из них крикнул:
– Иди спать, Хосе. – И лейтенант рассмеялся – его смех был пустым, жалким, неубедительным добавлением к общему хохоту. Хохот окружал теперь падре Хосе со всех сторон и уходил ввысь к стройному хору созвездий, названия которых он знал когда-то.
Лейтенант отворил дверь в камеру; там было совсем темно. Он аккуратно затворил ее за собой и запер на ключ, держа руку на револьвере. Он сказал:
– Не придет он.
Маленькая, сгорбленная фигурка в темноте – это был священник. Он сидел на полу, как ребенок, занятый игрой. Он сказал:
– Сегодня не придет?
– Нет, вообще не придет.
В камере стало тихо, если можно говорить о тишине, когда москиты непрерывно тянут свое «ж-ж, ж-ж», а жуки хлопаются о стены. Наконец священник сказал:
– Он, наверно, побоялся.
– Жена не пустила.
– Несчастный человек. – Он попробовал рассмеяться, но выдавил из себя только жалкий, сорвавшийся смешок. Его голова свесилась к коленям: он со всем покончил, и с ним все покончили.
Лейтенант сказал:
– Тебе надо знать правду. Тебя судили и признали виновным.
– Разве мне нельзя было присутствовать на собственном суде?
– Это ничего бы не изменило.
– Да. – Он замолчал, готовясь разыграть полное спокойствие. Потом спросил с деланной развязностью: – А разрешите узнать, когда…
– Завтра. – Быстрота и краткость ответа испугали его. Он поник головой и, насколько можно было разглядеть в темноте, стал грызть ногти.
Лейтенант сказал:
– Нехорошо оставаться одному в такую ночь. Если хочешь, я переведу тебя в общую камеру.
– Нет, нет. Я лучше побуду один. Мне столько всего надо успеть. – Голос изменил ему, точно от сильной простуды. Он прохрипел: – О стольком надо подумать.
– Мне хотелось бы что-то сделать для тебя, – сказал лейтенант. – Вот, я принес немножко бренди.
– Вопреки закону?
– Да.
– Вы очень добры. – Он взял маленькую фляжку. – Вам, конечно, ничего такого не понадобилось бы. Но я всю жизнь боялся боли.
– Всем нам придется умереть, – сказал лейтенант. – А когда, это не так уж важно.
– Вы хороший человек. Вам бояться нечего.
– Какие у тебя странные мысли, – посетовал лейтенант. – Иной раз мне кажется, ты просто хочешь внушить мне…
– Внушить? Что?
– Ну, может, чтобы я дал тебе убежать или уверовал в святую католическую церковь, в общение святых… Как там у вас дальше?
– Во оставление грехов.
– Сам-то ты не очень в это веришь?
– Нет, верю, – упрямо сказал маленький человечек.
– Тогда что же тебя тревожит?
– Видите ли, я не такой уж темный. Я всегда разбирался в своих поступках. Но сам отпустить себе грехи не могу.
– А если б падре Хосе к тебе пришел, неужели это настолько изменило бы дело?
Лейтенанту пришлось долго ждать, когда ему ответят, но ответа священника он не понял:
– С другим человеком… легче.
– Больше я ничего не могу для тебя сделать?
– Нет. Ничего.
Лейтенант отпер дверь, по привычке держа руку на револьвере. У него было тяжело на душе. Теперь, когда последний священник сидит под замком, больше ему и делать-то нечего. Пружинка, двигавшая его действиями, лопнула. Хорошее было время, пока шла охота, подумал он, но больше этого не будет. Цель исчезла, жизнь словно вытекла из окружающего его мира. Он сказал с горьким сочувствием (ему трудно было вызвать в себе ненависть к этому маленькому опустошенному человечку):
