В комнате снова царил порядок. Мендоса окинул ее взглядом и погасил свет. Потом распахнул настежь окно. Снял с запястья Давида часы, швырнул их на соседнюю крышу и вышел из комнаты.
В коридоре горел свет. Мендоса погасил его. Все должно быть, как обычно. Как ни странно, Агустин был совершенно спокоен. Спустившись с мансарды на третий этаж, он постучал в дверь доньи Ракели.
— А-а, это вы!
— Я ухожу, но, мне кажется, вы сейчас нужны Давиду. Поднимитесь, пожалуйста, к нему. Не стоит оставлять его одного.-
— Сию минуточку, дон Агустин. Вот только вымою посуду.
— Как вам угодно. Всего доброго.
Он медленно спустился по лестнице и закурил в подъезде трубку. Привратница еще не возвращалась. Засунув руки в карманы, Мендоса направился в бар на углу улицы.
* * *
«Как странно,— думал Агустин,— будто я с самого начала предчувствовал это. В его поведении было что-то такое, что всегда меня раздражало: и то, как он, садясь, вытягивал вперед руки, и то, как улыбался или просил извинения. Но если бы меня спросили о причине убийства, я не смог бы ответить. И все же я думал об этом с первых дней нашего знакомства».
Буфетчица подала Мендосе бутылку можжевеловки и, обло- котясь о стойку, с улыбкой глядела на него. Это была рыхлая блондинка, вульгарная и пошлая, давно знавшая Мендосу как завсегдатая заведения. Она задалась целью отвратить его от пьянства и проделывала это с поистине тиранической нежностью.
— Смотри, не выпей всю, зверек,— сказала она, открывая бутылку,— сам знаешь, это тебе во вред.
Женщина всегда с большой неохотой подавала Агустину водку, а однажды, когда он сильно напился, даже отвела его в мастерскую. Опрокидывая в рот рюмку, Мендоса внимательно рассматривал буфетчицу. Волосы ее были в мелких завитках, лицо покрыто густым слоем пудры. Глаза чернели, как два агата. Агустин улыбнулся ей в ответ.
Он прекрасно помнил обо всем, что произошло, и тем не менее был совершенно спокоен. Он только что убил своего товарища и теперь сидел здесь, в баре, и пил. «Все было предусмотрено с самого начала. Моей задачей было убить его, а его дать убить себя. Мы оба разыгрывали заранее разученную пьесу, из тех, что плохо кончаются». Постепенно ему становилось ясно. «Если бы Анна не пришла ко мне со своим делом и если бы Давид не был приятелем Глории, а Луис не придумал сыграть с ним злую шутку и если бы Урибе... Одни... «если»... Случайность. На свете нет ничего, что можно было бы знать наверняка». Он выпил подряд четыре рюмки, одну за другой. «Теперь я убийца, и скоро меня заберут».
Буфетчица подмигнула ему из-за стойки. Она непрерывно сновала, и ее колыхающиеся груди туго натягивали белую кофточку. Поставив на стойку полдюжины стаканов, она до половины наполнила их мятной настойкой и подставила под струю сифона. Изумрудный цвет медленно бледнел. Через стенку стакана было видно, как кверху поднимаются более темные струйки: так дрожит знойное марево над пляжем в жаркий летний день.
— Ты слишком много пьешь,— сказала буфетчица, проходя мимо Агустина.
Она усиленно хлопотала, немного рисуясь, так обычно ведут себя люди, когда знают, что за ними кто-то наблюдает. Она то и дело доставала с верхних полок бутылки, протягивала официанту пустые рюмки, переговаривалась с посетителями. В заведении было довольно оживленно. За столиками разговаривали, и среди ровного гула голосов изредка раздавались громкие выкрики, хлопки, шипение охрипших сифонов.
Как раз сейчас, думал Мендоса, донья Ракель, наверно, подняла на ноги всех жильцов в доме. Он продолжал пить одну рюмку за другой. Бутылка уже была больше чем наполовину пуста. Пока он разбирал непонятные каракули на этикетке, в голове мелькнула нелепая мысль: «Старикашка был всего-навсего предлогом». Все события и поступки, совершенные в тот бурный день, все его разговоры с Луисом и Анной, желание во что бы то ни стало подвергнуться риску — все это теперь казалось ему эпизодами основной заранее намеченной линии поведения. «Все эти увертки были нужны мне лишь для того, чтобы убить его». С самого начала над их дружбой тяготел какой-то рок. А теперь они оба мертвы. Он залпом выпил стакан. Мертвы. Навсегда.
Буфетчица уже стояла на другом конце стойки. Официанты вились вокруг нее, нелепо размахивая руками, точно при ускоренной съемке. «Что-то,— подумал Мендоса,— всегда разделяло нас. Пропасть, которую не могли преодолеть ни его, ни мои родители. Мы бросились в пучину приключений, а родители остались на берегу. Мы не могли отступить назад, и они не могли приблизиться к нам. Мы живем слишком быстро».
Мендосе вдруг вспомнился учитель музыки, у которого он учился в детстве. Этот учитель старался отгородить Агустина от соблазнов жизни. Сам он провел юность в семинарии и поэтому с пеной у рта распинался о греховных помыслах. «Есть нечто хуже огня и пыток, это когда ты чувствуешь себя факелом, который горит холодным огнем. Это жцзнь без любви, это одиночество, пустота». Глаза его вспыхивали зловещим темным пламенем, когда он начинал разглагольствовать о смерти и дьяволе. Агустин как зачарованный слушал его. Точно больной, он находил в себе эти страшные симптомы: «Я тоже...» В один прекрасный день он имел смелость признаться: «Я замечаю, как какая- то неведомая сила увлекает меня в сторону». И старый учитель простирал над ним свои конвульсивно скрюченные руки с когтями хищной птицы: «Это дьявол!»
Мендоса поманил буфетчицу.
— Присядь,— сказал он.— Тебе пора отдохнуть,
Она отмахнулась от него, давая понять, что сейчас ей некогда, и еще усердней принялась хлопотать у стойки.
Как-то при случае он рассказал Давиду.., «Наставник мой пришел в ужас, узнав о проснувшихся во мне чувствах. Каждый вечер после захода солнца я поднимался к нему в мансарду, чтобы развести огонь в жаровне. Помню, как он вырывал у меня из рук совок для угля. Эти встречи приносили мне успокоение, были для меня отдушиной. Мои признания страшно сблизили нас. Мне было четырнадцать лет, и дома все исполняли мои прихоти. А этот старый учитель вливал в меня необходимую для жизни энергию, которой мне так недоставало. Он часто говорил об «одиночестве», о «победе дьявола», «падении». Однажды он сыграл мне сонату Тартини. С тех пор я аккомпанировал ему на фортепиано...»
«Порой кажется, что тебя влечет к чему-то, п вдруг понимаешь, что лучше было бы от этого отказаться. Всю жизнь я что- то ищу и чувствую какую-то неудовлетворенность, но я не могу отказаться от поисков, повернуть вспять».
Все это было прямо противоположно Давиду. «Давид всюду искал поддержки. Когда он лишился любви своих родных, он стал искать замену...» Делясь друг с другом своими познаниями, они поддерживали один другого, как настоящие друзья. Теперь Давид был мертв, и его смерть ничего не доказала: Агустин убил его из чувства противоречия. «О, Давид! Давид! — подумал он,—» я убил тебя, но я не знал, что заодно убиваю и самого себя».
Водка не помогала. Ему нужно было другое лекарство, более сильное, чем забвение. Он опять повернулся к буфетчице и поманил ее. Ей все еще было некогда. У нее было много работы. Мендоса посмотрел на часы. В это время уже мириады микробов овладевали телом Давида. «А я,— подумал он,— разве я более живой, чем Давид». В кармане его пиджака лежало рекомендательное письмо, с помощью которого он мог перейти границу. «Бежать? От чего? От кого?» Он выпил еще рюмку. Бутылка была почти пуста. «За какие-нибудь двадцать минут,— подумал Агустин,-- настоящий рекорд». Ему показалось, что вся его жизнь была лишь неосознанным порывом к убийству и когда он осуществил его, то почувствовал себя опустошенным, одурманенным.
За соседним столиком беседовали посетители. Их было человек шесть, и никто из них даже не замечал Агустина, но ему вдруг показалось, что они хотят поговорить с ним. Агустин подозвал буфетчицу и протянул ей деньги.
— Принеси мне еще бутылку,
— Еще?
Она посмотрела на него осуждающе и пожала плечами.
— И захвати шесть рюмок.
— Для чего они тебе?
— И еще одну для себя.
Мендоса смотрел, как она откупоривает бутылку. Потом смущенно тронул за рукав одного из мужчин за соседним столиком*
— Не откажите в любезности выпить со мной.
Мужчина обернулся: у него был квадратный подбородок и хитрые монгольские глазки. Сначала ему показалось, что Мендоса шутит, но, увидев его серьезное лицо, он замер в нерешительности.
— Это скорее ваша любезность.
Угощайтесь, пожалуйста.
Мендоса налил себе. Буфетчица расставила рюмки на соседнем столике.
— В чем дело?
— Сеньор вас угощает.
Агустин не улыбнулся им в ответ, лицо его по-прежнему оставалось серьезным. Он поднял рюмку и только сказал:
— За Давида.
Бутылка пошла по рукам. Все спешили воспользоваться великодушием незнакомца, и только буфетчица смотрела недовольными глазами на это ненужное расточительство.
