Ливень был просто слепящим. В считанных дюймах над головой он барабанил по брезенту, а внизу с шипением катили по асфальту шины.
Свернув с шоссе, мы пустились по длинной дороге к аэропорту. Примерно на полпути я взглянул влево и увидел, как по взлетной полосе мчится большой самолет с маркировкой «Пан-Ам». Мне показалось, в одном из окон мелькает физиономия Донована – он ухмыляется и делает нам ручкой, пока самолет отрывается от взлетной полосы и со страшным ревом проносится мимо – крылатый монстр, полный ярких огней и народа, сплошь направляющегося в Нью-Йорк. Я съехал к обочине, и мы наблюдали, как самолет поднимается в небо и закладывает крутой поворот над пальмовыми джунглями, направляясь к морю, а в конечном итоге превращается всего лишь в красное пятнышко среди звезд.
– Он улетел, – констатировал я. – Но обещал вернуться.
Йемон уставился вслед самолету.
– А это последний?
– Ага, – ответил я. – Следующий рейс в половине одиннадцатого утра.
После краткой паузы Йемон сказал:
– Ну, наверное, надо назад рулить.
Я с интересом на него взглянул.
– Куда назад? В камеру? Чем ехать сюда завтра утром, можешь прямо сейчас сдаться. Итог все равно один.
Йемон поглазел на дождь, затем нервно огляделся.
– Да, черт возьми, я должен с этого острова убираться. Всё к тому.
Я немного подумал, затем вспомнил про паром от Фахардо до Сент-Томаса. Насколько мне было известно, он отходил каждое утро около восьми. Мы решили поехать туда и снять дешевый номер в «Гранд-Отеле». После этого Йемон должен был сам позаботиться о себе – у меня свои проблемы имелись.
До Фахардо было сорок миль, зато по хорошей дороге. Кроме того, мы никуда не спешили, так что я рулил спокойно. Ливень перестал, и ночь благоухала свежестью. Мы опустили верх и по очереди отхлебывали ром из бутылки.
– Проклятье, – вскоре сказал Йемон. – Ненавижу сниматься в Южную Америку с одним костюмом и сотней долларов в кармане.
Он откинулся на спинку сиденья и заплакал. В нескольких сотнях ярдов слева от дороги слышен был рев прибоя. Справа виднелся пик Эль-Юнке, черная громада на фоне грозного неба.
Была почти половина второго, когда мы доехали до конца шоссе и повернули к Фахардо. Тьма окутала городок, и на улицах не было ни души. Обогнув круглую площадь, мы поехали к паромной пристани. В одном квартале оттуда был маленький отель, и я остановился перед ним. Йемон пошел снять номер.
Через несколько минут он вернулся и залез в машину.
– Ну вот, – тихо проговорил он, – у меня полный порядок. Паром отбывает в восемь.
Похоже было, он хочет еще немного посидеть, так что я расслабился и закурил еще сигарету. В городке висела такая тишина, что каждый звук, который мы производили, казался угрожающе громким. Раз, когда Йемон передавал мне бутылку рома, она звякнула о руль – и я подскочил, будто от выстрела.
Йемон тихо рассмеялся.
– Не бери в голову, Кемп. Тебе не о чем беспокоиться.
Я был не столько обеспокоен, сколько напуган. Во всем этом деле было что-то зловещее, словно Бог в приступе омерзения решил стереть нас в порошок. Все наше здание рушилось; а ведь всего несколько часов назад я завтракал с Шено в солнечном покое собственного дома. Затем я отважился нырнуть в день, и нырок этот привел меня прямиком в оргию диких воплей, бьющегося стекла и убийства. Теперь история заканчивалась так же бессмысленно, как и начиналась. Все было кончено, и я нисколько в этом не сомневался, потому что Йемон уезжал. После его отъезда мог быть какой-то шум, но это уже был бы традиционный шум, с которым можно справиться и который можно даже проигнорировать – не как эти внезапные нервирующие взрывы, что засасывают тебя и швыряют туда-сюда, будто жабу в бурных водах.
Я не мог вспомнить, когда все в действительности началось, но кончалось это именно здесь, в Фахардо, темном пятнышке на карте, которое казалось краем света. Отсюда Йемон уезжал дальше, а я возвращался; это определенно было концом чего-то – только вот я не вполне понимал чего.
Я закурил сигарету и подумал про других знакомых, прикидывая, что они делают этой ночью, пока я торчу на темной улице в Фахардо, потягивая ром из горлышка вместе с человеком, который завтра утром официально станет беглым убийцей.
Йемон вернул мне бутылку и вылез из машины.
– Ладно, Пол, увидимся – бог знает где.
Я перегнулся через сиденье и протянул руку для пожатия.
– Наверное, в Нью-Йорке, – предположил я.
– Надолго ты еще здесь? – спросил он.
– Очень ненадолго, – ответил я.
Йемон в последний раз пожал мне руку.
– Большое спасибо, Кемп, – сказал он с ухмылкой. – Ты как настоящий чемпион справился.
– Черт возьми, – пробормотал я. – Все мы чемпионы, когда пьяны.
– Никто не пьян, – возразил он.
– Я пьян, – сказал я. – Иначе я бы тебя сдал.
– Не свисти, – буркнул он.
Я включил первую передачу.
– Удачи, Фриц.
– Ага, – отозвался он, пока я отъезжал. – И тебе удачи.
Мне пришлось доехать до угла, чтобы развернуться, и, возвращаясь по улице, я снова миновал его и помахал на прощание. Йемон шел к парому, и когда я доехал до другого угла, то остановился посмотреть, что он сделает. Тогда я в последний раз его видел, и очень отчетливо это помню. Йемон вышел на пирс и встал у деревянного фонарного столба, глядя на море. Единственное живое существо в мертвом карибском городке – высокая фигура в мятом костюме «палм-бич», его единственном костюме, теперь жутко грязном, выпачканном травой, с оттопыренными карманами, – Йемон в одиночестве стоял на краю света и думал о чем-то своем, Я снова помахал, хотя он стоял ко мне спиной, и дважды просигналил – а потом помчался прочь из Фахардо.
По пути в квартиру я остановился купить утренние газеты. На первой странице «Эль-Диарио» меня ошарашила фотография Йемона под крупным заголовком: «Матанца эн Рио-Пьедрас», Это была часть той самой фотографии всей нашей троицы в тюрьме, сделанной, когда нас только-только арестовали и отметелили. «Н-да, – подумал я, – пошло-поехало. Игре конец».
Я поехал домой и позвонил в «Пан-Ам», чтобы заказать место на утреннем самолете. Затем стал собирать манатки. Я упаковал всё: одежду, книги, большой альбом с моими материалами из «Ньюс» – вышло два больших рюкзака. Я поставил их бок о бок, а сверху водрузил пишущую машинку и прибор для бритья. Вот они, подумал я, мои земные сокровища, скудные плоды десятилетней одиссеи, которая уже начинала казаться безнадежным предприятием. Выходя на улицу, я вспомнил, что надо бы взять бутылку лучшего рома для Шено.
Мне оставалось получить деньги по чеку и убить три часа. Это можно было сделать у Эла, хотя я не исключал возможности, что там меня будет ждать полиция. Я все же решил рискнуть и очень аккуратно проехать через Кондадо, по гребню плотины – а потом в спящий Старый город.
У Эла было пусто – разве что в патио сидел Сала. Когда я подошел к столику, Сала поднял взгляд.
– А, Кемп, – пробормотал он. – Знаешь, у меня такое чувство, будто мне сто лет.
– А сколько тебе на самом деле? – спросил я. – Тридцать? Тридцать один?
– Тридцать, – ответил он. – Как раз в прошлом месяце стукнуло.
– Черт побери, – сказал я. – Представь, каким старым я себя чувствую – мне почти тридцать два.
Сала покачал головой.
– Никогда не думал, что до тридцати доживу. Не знаю почему, но никогда не думал.
Я улыбнулся.
– А я даже не знаю, дожил я или нет, – просто никогда не задумывался.
– Ладно, – буркнул Сала. – Надеюсь, с Божьей помощью не доживу до сорока. А то просто не буду знать, что мне с собой делать.
– А может, и будешь, – заметил я. – Пойми, Роберт, мы через гребень перевалили. Дальше дорога страшно ухабистая.
Он откинулся на спинку стула и ничего не сказал. Был уже почти рассвет, но Нельсон Отто все еще рассиживался у своего фортепиано. Мелодия называлась «Лаура» – грустные нотки выплывали в патио и повисали на деревьях как птицы, слишком усталые, чтобы летать. Ночь была жаркая, почти без ветерка, но у меня в волосах копились капельки холодного пота. За неимением лучшего я принялся изучать дырку от сигареты на рукаве моей синей рубашки.
Сала заказал еще выпивку, и Гуталин притащил четыре рома, сказав, что это за счет заведения. Мы поблагодарили его и еще полчаса просидели молча. С берега доносилось неспешное позвякивание судовых склянок, когда оно отражалось от пирса, а где-то в городке по узким улочкам ревел мотоцикл, посылая эхо вверх по холму до Калле-О'Лири. В соседнем доме то усиливались, то затихали голоса, а из бара дальше по улице вылетали хрипы музыкального автомата. Звуки сан-хуанской ночи плыли по городку сквозь слои влажного воздуха; звуки жизни и движения, пока одни люди к чему-то готовились, а другие бросали попытки, звуки надежды и звуки стойкости – а поверх всех этих звуков тихое, смертоносное тиканье тысяч голодных часов, одинокий звук времени, что течет всю долгую карибскую ночь.
