— Да что ты! — присела, руками всплеснув, но бедрам ударила. — Да как же так? Скажи ты мне, — голос у нее был жалобный, казалось, она вот-вот расплачется. Она и разревелась, машинально взяла полотенце и утиралась им.
— Она в музей свой пошла, будь он неладен, пол мыла. Ведро с водой поднимала.
— Ой, не надо бы.
— Конечно, не надо. Говорит, попросил старикашка этот, который у них зав музеем. Скотина, видел же, что нельзя.
— Да у ней и не очень заметно было.
— Пол помыла, и все началось. Она ничего понять не может, что с ней. Кто бы сказал. Матери-то нет.
— Это конечно, должна быть какая-то опытная советчица.
— Она сама и пошла. Даже «скорую» не догадалась вызвать. Еще бы полчаса — и все.
— Милая, как же она так-то?
— А вот так! — Лепешкину так стало жалко жену, дочку, мать и самого себя, что он замолчал и только судорожно глотал воздух. — Не разбирается она в людях. Очень уж восхищалась стариком этим, а он и выказал…
— Что же она — мертвая родилась?
— Два дня пожила. Асфиксия. Удушье. Я весь день думаю, причина-то на поверхности — суббота, была, выходной день. Ее же не смотрел никто. Не было врачей.
— Ладно, мертвым — мертвое, живым — живое. Давай-ка поешь. Яишенку я зажарила.
— Да какой тут!
Но, к удивлению Лепешкина, аппетит не пропал. Более того, попив чаю, он уже не чувствовал какой-то особой усталости. Нагулялся на свежем воздухе. Или он был рад тому, что впервые за много дней нормально поговорил с матерью? Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ту фразу, которой он боялся.
…Потом он пришел в третий цех и сказал:
— А мы ведь не познакомились, девушка. Как вас зовут? Что у нас сегодня? Пойдем в кино на последний сеанс?
— Не знаю, — сказала Ольга, вызвав улыбку Лепешкина. — Готовиться вообще-то надо. В библиотеку.
— Эх, экзамены, зачеты. Без них чего-то не хватает в жизни.
— А поступать трудно было?
— Трудно. Ты не бойся, поступишь. И конкурс сейчас в железнодорожный не самый большой. Что? Трудностей хочешь? Тогда иди в торговый — самый высокий проходной балл. Не веришь. Правильно, торговый второе место держит, после университета. Туда с серебряной медалью нет смысла и пробовать.
— А у меня платиновая. И сама я золотая.
— Молодец. Хвалю за усердие. Ну ладно, готовься. А я в бар.
Ему было приятно сознавать, что вся эта возня с получением высшего образования у него позади. И вообще он мог бы стать ее экзаменатором, задавать суровые вопросы, слушать вполуха, наслаждаясь ее судорожным волнением. Все, что произошло с ними, вызывало приступы нервического смеха, которые он еле-еле сдерживал. Ведь не прилагал никаких усилий. Что слаще — честно добытое или ворованное? А может быть, не ворованное, а подарок судьбы? Во всяком случае, сама бы, наверное, потом называла размазней.
В баре он встретил одну из своих прежних привязанностей. Девушка смотрела итальянские и французские фильмы. Выстаивая длинную очередь, покупала два билета. Одни себе, другой-лишний. Продать его не торопилась, физиономия Лепешкина была не в ее вкусе, хотя он, несомненно, человек честный. Во время сеанса она посматривала на него и продолжала рассекречивание. Поэтому Лепешкин провожал ее домой, в маленький домик возле железнодорожного вокзала. Она умоляла его не шуметь, потому что за стенкой больная мама, у нее повышенная чувствительность к звукам. Лепешкина это крайне удивляло, тем более что почти ежеминутно весь домик мелко дрожал от проходящих железнодорожных составов.
Она сказала, что работает в проектном институте каким-то старшим инженером, но вообще-то очень засекреченная, и просила никому не давать ее телефон, который записала на клочке газеты очень неразборчивым почерком.
— Ты что как донкихота уставился? — спросила она. — Девушек не видел, что ли? Тсс!
Комната была маленькая, стучали колеса, и Лепешкину казалось, что он в купе поезда, что в любую минуту может без стука войти проводник. У них прямо-таки комплекс — врываться без стука.
— Уходишь ты, что ли? Жена ждет? Мама не велит? Тсс, — кивала на стенку, за которой сверхчувствительная к звукам мама…
Бумажку с телефоном он вскоре потерял, но с девушкой встречался на итало-французских фильмах. Она приветливо улыбалась и спрашивала, когда же он сам станет покупать лишний билетик.
В баре она подошла к Лепешкину.
— Светик-семицветик, лишний билетик, — сказал он.
— Вот и попался. Кого это ты нашел? Не думай, я сама видела, как она на тебе висла.
— Кто?
— Да белокурая эта.
— Где?
— Конечно, нас уже не замечают. Лепешкин рассмеялся совершенно бессмысленно.
— Веселишься? Жениться будете? Или алименты платить? Моргнул, моргнул, — она смотрела ему в глаза.
— Тоже нашлась. Испытательный стенд. Мелкий шпионаж. Ладно. Сама-то как?
— Другую жизнь начинаю. Курить бросила. В кино не хожу: волноваться нельзя.
— Что так?
— Не догадаешься? Где вам, мужикам, понять?
— Шутишь?
— Справку показать? — она стала раскрывать сумочку.
— Верю. Пойдем, может быть?
— Пойдем, — сказала она, весьма довольная — Пойдем, донкихота. Интересно, что такое секретное ты мне хочешь сказать?
Лепешкина удивила эта послушность. Она до добра не доведет.
— Ты не лезь в бутылку, донкихота. Думаешь, твой ребенок? Не имею такой глупости. Пацан ты еще…
«Пацан», — ухватился он за ею брошенный спасательный круг. Пусть, он согласен быть пацаном, лишь бы пронесло.
— А что? Надоело, — сказала Светик высокомерно.
— Правильно, — Лепешкин не скрывал своей радости.
Она брезгливо посмотрела на него.
— Конец должен быть… На день рождения, что не заглянул? Тридцать мне уже…
— Ты очень беспокойно спал, — сказала мать — Я к Даньке ходила. Сам-то не пойдешь, а время не терпит. Где еще возьмешь? Это не шкаф купить. К обеду сделает. Машину надо доставать. Грузовик обычно берут. А тут вроде не по поклаже конь. Легковушку надо. Кого бы попросить? Нет у меня знакомых с личными машинами. Таксист не согласится. Думай, давай.
— Спасибо, — сказал Лепешкин и стал одеваться. К Даньке он, конечно, не пошел бы, это она правильно заметила. Что он у него не видел? Когда-то свой парень был, в школе вместе учились, а за каких-нибудь восемь лет стали совершенно несовместимые люди. Конечно, он не откажет, да и сделает лучше всех — золотые руки, краснодеревщик, тещу вон как похоронил — по высшему разряду. Но Лепешкин не смог бы говорить с Данькой об его ремесле. Не в том дело, что гробы мастерить, надо и это. А в том дело, что он деньги на этом зашибает, и мать к месту и не к месту превозносит Данькино умение жить.
Построить кооперативную квартиру, дачу, купить колеса — не машину пока что, а мотоцикл с коляской — это надо уметь. Надо иметь жесткую цель и идти напролом.
Они изредка встречались с Данькой и все больше молчали. «Так закабалить себя!» — думал Лепешкин, когда слышал о Данькиных детях, и жена его, добротно скроенная, гордо расписывала свои семейные трудности. «Так закабалить себя!» И, самое главное, она считала Лепешкина обиженным судьбой, звала почаще заходить и греться у их семейного очага.
Лучше уж он будет греться в баре. Они были очень рады, когда потащил Ольгу в загс. Считали своей крупной заслугой создание еще одной семьи.
Усов сказал ему, что свадьба — ерунда, а острые ощущения дает лишь развод.
Свадьбы, собственно говоря, не было. Посидели с Усовым в «Ротонде». Их не хотели регистрировать, но женщина, стоило слегка намекнуть, догадалась по Ольгиному бархатному платью. Не платье, а целая портьера. Что тут ждать, нужно регистрировать, пока Лепешкин не передумал.
— Не так ведь я все хотел, — говорил он тогда Ольге. — Не так. Машина с двумя кольцами. Стереофоническая, — Лепешкин глянул на Ольгу, она кивнула, оценила его шутку. — Квартира нужна, деньги какие-то на обзаведение…
— Нет, ты здорово придумал, — говорил Усов. — Феноменально. Такой потрясающей свадьбы я не видел за все свои тридцать четыре с половиной года. Поехать из загса на трамвае — это колоссально. А зачем, собственно говоря, делать из этого события сенсацию? Ведь разводятся же втихую. Не к столу будет сказано, конечно. Петя — достойный человек, молодой и растущий инженер. Оля — не менее достойный человек — студентка, лаборантка, любовь к труду…
Ты теперь мне самый близкий человек. И единственный. Мы без нее осиротели. Доктор сказала, что мне можно выкарабкаться. Мне нужно влить кровь. Если бы у меня совсем никого не было, пришлось бы им самим поискать, не могут же они оставить меня без помощи. Они будут делать все, что нужно, потому что я еще кому-то нужна.
С переднего сиденья «газика» заснеженные улицы города не такие мрачные, да и непомерно теплее, чем в трамвае. Сергей Борисович пожурил Лепешкина, почему сразу не попросил машину. И вчера мог бы весь день разъезжать, город большой, концы огромные, как тут без машины? Они и премию сообразили — похороны расходов требуют. И гробик бы сделали, но раз уж есть, второй незачем.
