Людмила Николаевна не отрываясь смотрела в полную, обтянутую френчем спину Серпина, не в состоянии произнести ни звука. Губы ее тряслись, в глазах стояли слезы. Она попыталась закурить, но пальцы не слушались. Серпин как ни в чем не бывало вернулся к столу, присел, посмотрел на Людмилу Николаевну почти ласково.
— Так о чем мы с вами сейчас говорили? — Он разломил в руке сушку, принялся жевать, звучно прихлебывая чай. Перегнувшись через стол, ободряюще похлопал женщину по руке. — Ну что вы, что вы, возьмите себя в руки! Все не так плохо, как вам кажется… все гораздо хуже. Мы вас ценим, и пока вы с нами дружите, — помните, как в детстве? — с вами ничего не случится! Ведь и всего-то надо — вспомнить пустяк: что он такого наговорил или сделал? Ну же!
Людмила Николаевна всхлипнула, утерла покрасневший носик платочком, отпила глоток успевшего поостыть чая.
— Я… я пришла к нему ночью. Знаете, как-то не спалось…
— Ну конечно, конечно, — подбодрил ее Серпин, улыбаясь и скептически кривя бровь. — Он, надо понимать, отказался, чем оскорбил в вас женщину. Неплохо придумано, но не пройдет. К тому же он ведь действительно вас обидел, предпочтя эту вашу соседку? А такие вещи женщины не прощают, не правда ли? С его стороны это очень и очень опрометчиво.
— Откуда вы знаете? Вы за ним следите?
— Вы же сами вчера сказали по телефону нашему сотруднику, что, скорее всего, они вместе в театре и, поскольку в квартире никого нет, он может зайти за донесением. Конечно, он заставил прийти вас саму, но эту информацию передал мне вместе с вашей бумажкой. Видите, все очень просто, надо только уметь слушать и делать выводы.
Людмила Николаевна потупилась, промолчала.
— Он хотел, чтобы я с ним уехала в Париж, — продолжала она после паузы.
— Ну, дорогая Людмила Николаевна, это уже из области легенд! Вот, оказывается, в чем дело! — Серпин вдруг стукнул себя ладонью по лбу, прищелкнул пальцами. — Вы в него втрескались. Ну не отрицайте, я же вижу, что влюбились и поэтому выгораживаете. А он меж тем крутит шашни с Телятиной. Что, разве не так? Как человек я вас понимаю — надежда умирает последней. Ах, Париж — белая акация, цветы эмиграции! Только все это в прошлом. Лукин уже никуда отсюда не уедет, а вы, если будете умницей, можете! Вы, Людмила Николаевна, себя недооцениваете, а между прочим, такие люди нужны нам не только здесь, но и за границей. Прекрасное воспитание, два языка, красавица, каких мало… Я, пожалуй, смогу позаботиться о вашей карьере. Место в посольстве или жена преуспевающего дипломата…
— Он живет с Анькой, — Людмила Николаевна закусила губу, — я сама видела, как он от нее утром выходил!..
Серпин счел за лучшее промолчать. Жадно затягиваясь, Людмила Николаевна докурила сигарету, длинными пальцами с кроваво-красным маникюром раздавила окурок в пепельнице. Небо над крышей ближайшего дома было удивительно голубым. Ей вдруг показалось, что она стоит на ступенях церкви Сакрекер, а внизу раскинулся Париж: дома, лабиринты улиц, крыши, море крыш под голубым осенним небом.
— Как-то на днях… — сказала Людмила Николаевна севшим, утратившим окраску голосом и замолчала. — У нас в дальнем конце коридора, — продолжала она, — сосед повесил вырезанный из «Огонька» портрет Иосифа Виссарионовича. В тот день он пришел, постоял у входной двери, вглядываясь в него, потом сделал так.
Людмила Николаевна встала и, вскинув руку, прицелилась из пальца, будто из пистолета, навела этот воображаемый пистолет на Серпина:
— Бах!
— Что ж, — усмехнулся следователь ОГПУ, — это уже что-то!..
На обратном пути со склада лесоматериалов Лукин попросил шофера проехать мимо дома Телятиных. Не заходя в квартиру, он поднялся по черной лестнице на чердак, раздвинул кучу хлама и извлек на свет черный тубус. Секунду подумав, Лукин открыл его, вынул оптический прицел и спрятал его в том же тайнике, потом вернул крышку тубуса на место и спустился к машине. Лениво поджидавший его за рулем полуторки флегматичный шофер не обратил на тубус никакого внимания. Минут через двадцать машина, гремя разбитой подвеской, подъехала к театру. Лукин перетаскал доски в мастерскую, сложил их поверх тубуса штабелем у стены. Наведавшийся к обеду Акимыч нашел его за работой. Критически оглядев приобретение, он поцокал языком:
— А с досками-то тебя, паря, надули. Вона, одни сучки. Нет в тебе хозяйского глазу!
Лукин не стал объяснять, что отобрать несколько таких досок ему стоило трудов. Впрочем, к занятию Лукина старик мастер большого интереса не проявил: как и обещал, к лестнице он не притронулся. Лукин же весь день проработал не покладая рук — делал заготовки — и домой пришел к полуночи. На следующий день он появился в театре ни свет ни заря и принялся собирать конструкцию, подгоняя ее к декорациям комнат. Закрывая пространство между ступенями, он на уровне собственных глаз прибил кусок доски с двумя сучками. Выбив их предварительно и несколько расточив отверстия, Лукин вернул сучки на свои места. Теперь при желании их можно было извлечь мгновенно, что открывало прекрасный обзор зрительного зала. Из зала же эти действия были незаметны, так как получавшиеся отверстия находились под ступенькой, глубоко в ее тени. Закончив с лестничным маршем, Лукин сколотил четыре полые внутри квадратные колонны и, соединив их между собой, получил нечто вроде каркаса, к которому этот лестничный пролет крепился. С боков он «зашил» каркас фанерой, наверху вровень с полом второго этажа декораций прибил площадку-настил. Таким образом, получилось некое подобие достаточно просторной кабинки, одной из сторон которой была лестница. Полюбовавшись делом рук своих, Лукин выкурил сигарету, вышел в коридор, прислушался к тому, что происходило в огромном пустом здании. Время приближалось к одиннадцати. Ночной сторож мирно дремал в закутке у парадного входа, уставшая за день труппа разошлась по домам. Лукин вернулся в мастерскую, запер за собой дверь. Вытащил из-под досок тубус, достал из него части винтовки. Собрав ее, навернул на дуло круглую коробку глушителя, вложил в укороченный магазин три патрона. С заранее подготовленным, сбитым из досок щитом вышел в тянущийся вдоль всего театра служебный коридор, прислонил мишень к дальней кирпичной стенке. Где-то пробило одиннадцать. Лукин прислушался, мягко ступая, обошел ближайшие помещения: все было пусто. Выждав немного, он зашел в мастерскую за винтовкой. От мишени его отделяло около пятидесяти метров. В мутном свете дежурных ночных фонарей Лукин передернул затвор, вскинул винтовку к плечу, прицелился и трижды нажал на курок. В пустом здании театра раздались три глухих хлопка. Не теряя времени, он бросился в мастерскую, спрятал винтовку за шкаф и снова вышел в коридор, ожидая услышать голос или шаги. Но все было тихо, сторож спал и видел сны. Постояв так с минуту, Лукин вернулся на место, откуда стрелял, подобрал пустые гильзы и только после этого пошел к мишени. Седой не обманул: винтовка была пристреляна отлично. Все три пули сидели в маленьком темном сучке, хорошо различимом на фоне светлых досок. Вернув деревянный щит в мастерскую, Лукин извлек из доски сучок и положил его в карман, где уже лежали стреляные гильзы. Потом, зарядив магазин новыми тремя патронами, он обмотал винтовку полотном и спрятал ее в полую нишу стойки каркаса, прибив сверху хорошо подогнанный кусок доски. Подвигав всю конструкцию, он убедился в том, что винтовка закреплена плотно и не издает никаких лишних звуков. Оставалось убрать тубус, что он и сделал, завалив его хламом в помещении, где хранились старые декорации. Коробочку с оставшимися четырьмя патронами Лукин захватил с собой. В эту ночь он заснул сразу, изменив привычке выкурить перед сном сигарету и проанализировать события истекших суток.
Поздним вечером того же дня в одном из окон дома на Лубянке горел свет. В комнате было двое. Невысокого роста пожилой, тщательно одетый человек расхаживал из угла в угол, второй, следователь ОГПУ, стоял, прислонившись к подоконнику, ждал. Молчание продолжалось уже несколько минут, но Серпин не намерен был его прерывать. Каждое решение должно вызреть и вылиться в конкретный приказ начальства. Его делом было сообщить факты и навести на мысль, а решать должен этот маленький седой человечек, слишком велика была цена ошибки, слишком серьезными могли быть ее последствия.
— Что ж, — пожилой, похожий на хищную птицу мужчина остановился посредине комнаты, внимательно, почти изучающе посмотрел на Серпина. То ли из-за своего невысокого роста, то ли в силу своего высокого положения в партийной иерархии голову он держал гордо, по-орлиному. — Вы считаете, что это не Париж?
— Нет, товарищ Эргаль, — почтительно возразил следователь, — я бы хотел сформулировать свою мысль по-другому. По нашим агентурным данным, он не принадлежит ни к одной из эмигрантских организаций, созданных в Париже. Так будет точнее. Впрочем, ни одна из них, насколько нам известно, и не занимается терактами.
