- Вам чего, гражданин?
- Вселяюсь.
- Как это вселяетесь? Ведь ночь…
- А где сказано, что ночью нельзя вселяться, морда? - Человек протягивал ордер.
- Поинтересуюсь, кто выдал вам ордер?
- Кто выдал, того здесь нету.
В ордере было написано: "Попов И. И."
- Вы, простите, не родственник Сан Саныча Попова?
И вдруг рыжая бороденка исчезла, а вместо нее перед глазами возникла та, маленькая дверца. И чей-то голос томительно кричал за дверцей:
- Иуда! Вошел!
Когда он открыл глаза, перед ним стоял совсем другой человек - чернобородый, черноволосый. Он глядел на этого человека и чувствовал невыразимую печаль. А за человеком толпой теснились все смуглые и чернобородые лица. И все незнакомые ему. И все - с ордерами в Дом, где должны были жить только знакомые. Он оказался в ужасном положении: он понимал, что так быть не может: Дом был на брони.
Он никак не мог дождаться утра, чтобы начать звонить в инстанции - выяснять всю эту галиматью.
…Я очутился у дома, я узнал этот дом, Дом, который в нашем городе называли "дворянское гнездо".
Я любил это место: здесь стоит церковь с шатровой колокольней. И маленькое кладбище, где похоронены мои предки… Но теперь над всем этим возвышался Дом.
Дом был освещен багровым отсветом далеких пожаров. И я почему-то вошел в Дом, все ожидая окрика сторожа. Но никто меня не окликнул.
Я сразу увидел его. Он сидел один, в плаще и в шляпе на ушах. Неожиданно он обрадовался мне:
- Вы, если не ошибаюсь, наш краевед?.. Слава Богу, хоть одно знакомое лицо! Что вы так на меня смотрите?
- Я думаю, как же вы меня мучили!.. Всю мою жизнь мучили…
- Да, да, вы очень смешной случай, товарищ краевед, - сказал он, все время набирая номер телефона. - У нас с вами вышла презабавная история. Давно-давно… я еще культурой тогда заведовал… и вдруг узнаю, что по всей нашей области ищут идеологические выверты. Представляете, в каком-то городишке Буе и то нашли. А Буй уж совсем затерявшийся город. "Буй да Кадуй черт три года искал: найдет - потеряет" - пословица… Короче, в каком-то Буе есть выверты, а у нас в райцентре - нетути?! Чушь! Ну, откуда у нас взять выверты, вы же видели наших писателей? И тут как раз вы приехали. Гляжу: человек образованный, с головой. Прибежал я к вам и прошу: покайтесь в вывертах. А вы упрямитесь, горячитесь: "Где ж у меня выверты-то?" - "А в статьях, в работах ваших!.." И тут выясняется, что у вас еще нет ни статей, ни работ, что вы институт только что закончили. Но я не гордый, я подождал. И ведь они появились - малюсенькие, с трехкопеечную монетку, но появились - выверты! И мы тебя за них - под дых! Под дых! Зачем, спросишь? В Средней Азии, когда птичьи бои устраивают, птичку в кулаке на бой несут. Почему? Потому что в кулаке она злеет! Вот ты и стал злым, глупый человек. А все потому, что не понял: пока тебя вслух ругают - с тобой в порядке. А вот как ты серьезное что сделаешь - ругать не будут. Замолчим о тебе. Тишина будет. Будто нету тебя. Будто смерть… - Он положил трубку на рычаг и продолжал: - Начальнику милиции звоню. Понимаешь, пришли какие-то люди в Дом… и все с подозрительными ордерами… а милиция не отвечает. Пойдем-ка вдвоем проверим квартиры, а?
Он был со мной противно на "ты"! И самое удивительное - я с ним пошел.
Мы подошли к лифту и вдруг на площадке первого этажа увидели человека. Человек чистил ваксой туфли. Вы знаете эту вечную привычку людей: сколько бы комнат у них ни было - выходят на лестничную клетку чистить туфли.
- Ты что тут делаешь, Федор? - строго спросил он.
- Туфли чищу. Вы ж квартиру мне дали. Я стенку в доме законопатил.
- Как… уже?
- С час как стенка готова… Приняли ее.
- Кто принял?!
- Наверху, - сказал Федя, - на самом верху приняли.
Лысый недоверчиво покачал головой и взялся за дверцу лифта. Но дверь не открылась.
Федя подошел сзади и молча рванул дверь.
- Не открывается, - сказал он и вздохнул. - Может, взять ее дрелью?
- Неси дрель!
- Легко сказать "неси". А где же она, дрель-то? Занята дрель.
- Кем занята?!
- Не наше дело… А может, динамитом ее? - вздохнул Федя и добавил задумчиво: - Нет, совсем иначе ее открывать нужно.
- А как… как нужно, дурья башка?
- А по-нашему. Кровь вперед себя пустить. Без крови какая дверь откроется?
И Федя, ухмыльнувшись, посмотрел на него.
- Убивец… - зашептал он.
А Федя уже дернулся к нему:
- Я тебя на ножик сейчас прислоню. Я Дом строил и все поджидал тебя… Сеструха в тиру курвой через тебя стала… Мать райисполком спалила…
- Ты пьяный… Пьяный!..
- Ага, гуляю… Озорник я… Залазь на нож, я, кума, веселый! - И Федя ударил его ножом: - Жги! Жги! Жги!
И открылась дверь. И я вошел в лифт.
Квартира Самого на пятом этаже была без перегородок. Белый потолок и белые стены. Я стоял посереди этой белой, белой, белой залы. И смотрел на крохотную дверцу в углу.
Дверца, как нора.
У самой дверцы, совсем голый, скрючившись, сидел Лысый и Отвратительный. И между лопаток, как оббитая ручка сосуда, торчал кривой Федин нож.
- Садись рядом, - сказал он. - Оказалось, это гостиница. Ты понял. Они превратили Дом в свою гостиницу. Хе-хе… Отсюда - сразу туда.
И вдруг я ощутил себя тоже беспомощным и голым. Я хотел пошевелить рукой, но уже не мог. И головы повернуть не мог… как в детстве, когда захлебывался от плача в ванной и истерически кричал в руках матери. И эти ее руки, не дававшие мне свободы…
Теперь я слышал где-то свой крик - детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом - здесь:
- А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.
…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.
- Почему утаили? - кричал Лысый. - Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: "Я есть!" Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разо-рвалось твое сердце от наших злодейств?
Я вплотную подошел к дверце за черту:
- Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. "Не собирайте земных богатств, ибо…"; "Возлюбите ближнего своего…". Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.
Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола - Он, а за Ним… на горе… они же - люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…
- Не оставляй меня, Боже! - кричал я.
…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…
А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу - закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…
Вот, пожалуй, и все…
"Де-Декамерон" закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!
Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).
Вижу, вижу сон! Я испытываю мучительное страдание. Но почему-то радостное страдание. Я ощущаю такую… такую любовь… Проснулся в слезах. Потом опять задремал и понял, что мне опять снится это страдание. Я видел себя, но со спины. Тем не менее знал, что это я. Я висел в воздухе. И на меня медленно надвигалось дерево. Я умолял, я боялся… но неумолимо входил в сень дерева. Листья двигались, как маленькие щупальца. И в листве плавало женское лицо. Ее лицо. Лицо суперзвезды… Глаза ее были закрыты, но все черты освещены каким-то слепящим, беспощадным светом. И вдруг я понял то, что часто мерещилось мне в запрокинутом женском лице. Понял! И содрогнулся!
В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…
Вышел из дома. У метро "Динамо" встретил Краснорожжего. Это человек вечно опухший, с чудовищно подходящей ему фамилией. Он всегда пьян и всегда на новой работе. И в этот раз он был тоже пьян. Он сразу приступил к делу:
- Деньги есть?
