Его подобрал ползущий в сторону Москвы мусоровоз. Усатый шофер в рабочем комбинезоне остановил машину и, ничего не говоря, открыл дверцу. Ехали тоже молча, курили, каждый думал о своем. Трясясь на пружинном сиденье, Мокей смотрел, как пропадают из виду красные огоньки обгонявших их лимузинов. Мусорщик насвистывал себе под нос. Предложенные деньги взял с таким видом, как если бы на них не рассчитывал.
Очутившись в квартире, Серпухин прошел прямиком на кухню и, не снимая мокрого насквозь костюма, налил себе полстакана водки. Вторые полстакана принял по выходе из ванной. Ничего он не чувствовал, ничего не хотел, а только забыться и не видеть этот мир. Но вышедший из повиновения мозг отказывался подчиняться, работал как в лихорадке. «Похоже, — думал Мокей, вновь наполняя стакан, — кто-то взялся сживать меня со свету или я элементарно ошибся планетой, уж больно муторно и тяжко мне приходится на Земле». Мысли в голову заскакивали странные, да и не мысли вовсе, а их обрывки, но и они лишь колотились о черепную коробку, не давая происходящему сносного объяснения.
Ноги уже плохо слушались, да и пол под ними вел себя неадекватно, когда Мокей решил, что самое время сделать один звонок, который все расставит по своим местам. Для этого надо было найти записную книжку, где на первой странице был нацарапан номер его старого мобильника. Поиски ее заняли с полчаса, пришлось вывернуть на пол содержимое всех ящиков, но в конце концов увенчались успехом. Книжка лежала на самом видном месте, на тумбочке у кровати.
Собрав волю в кулак и контролируя каждое движение пальца, Мокей набрал нужные цифры. Когда ему ответили, спросил:
— Иван Василич, ты?.. Кто говорит, кто говорит, Мокейка, шут твой, вот кто!.. Какая разница, который теперь час, если речь идет о жизни людей! Слышь, Василич, сделай божескую милость, забери от нас своих кромешников! Засели во власти, дыхнуть не дают… Что? Не Иван Васильевич? А кто?.. Борис? Годунов, что ли? Да помолчи ты, дай сказать!.. Слышь, Борь, подумай хорошенько, может, не стоит Димку-то в Угличе? Тогда и у нас с души грех спадет, и по судьбе выйдет облегчение…
С высокого берега был виден край заходившего за дальний лес солнца. Стволы могучих сосен в его лучах казались красными, но на воду под обрывом уже легла глубокая тень. Угомонились в песчаных гнездах ласточки, прогретый за день воздух был полон густого смоляного духа. Волга, сколько хватало глаз, лежала тихая, недвижимая, словно не текла, а наслаждалась разлитым в природе покоем. От зеркала ее вод уходило к звездам бесконечное, захватывающее воображение пространство. Настал тот дивный вечерний час, когда душа сливается с разлитой в мире божественной красотой.
Полина вступила в избу неслышно. Прикрыв за собой тяжелую дверь, прошла пахнущими травами сенями и замерла у порога. В дальнем конце занимавшей половину дома комнаты сидел за столом мужчина. Свет старенькой зеленой лампы выхватывал из темноты его лицо и руки, играл серебром давно не стриженных волос. Перед ним были разложены бумаги, но Полине казалось, что мысли Васки витают далеко от них, от замершего над волжским простором дома. Она стояла едва дыша, но Мерцалов вдруг повернулся и, щурясь в темноту, посмотрел на замершую в дверном проеме фигуру. Смотрел долго, словно не мог поверить и хотел убедиться, что она ему не привиделась. Резко поднялся на ноги, сделал шаг в ее сторону:
— Поленька?..
Женщина молчала. Васка сделал еще шаг, неуверенный жест его руки то ли приглашал гостью войти, то ли за что-то извинялся.
— Здравствуй.
Полина не пошевелилась, слабый свет лампы оставлял ее фигуру в полутьме. Сказала глухо, отведя в сторону взгляд:
— Ты вот что, ты о том, что между нами было, забудь!
Вскинула на Васку глаза. Лица его рассмотреть не могла, но знала, что на нем застыла растерянная улыбочка, такая, как при первой их встрече. Под ее взглядом Мерцалов как-то сгорбился и то ли пожал плечами, то ли, словно в ожидании удара, втянул в плечи голову.
— Ты вот что… — повторила женщина и на мгновение замерла, — ты от Васьки моего отстань, голову мальчишке не морочь! Он тут заявил, что ничего в жизни не боится, даже смерти. Над ним люди потешаются. Ты с ним больше не говори…
— Да я… — попытался вставить слово Мерцалов, но Полина его перебила.
— Ему еще жить да жить, а без страха жить нельзя, не получается. Мы люди маленькие, нам надо всего опасаться, а иначе беда, никто не защитит. Тебе, когда клюнул жареный петух, друг помог, а у нас таких друзей нету…
Похоже было, она собиралась что-то еще добавить, но вместо этого едва слышно всхлипнула и, рассердившись на себя, продолжала уже почти враждебно:
— Ты птица залетная, надежды на тебя никакой, а Ваське моему целый век с людьми маяться. А они, люди эти, цацкаться с ним не станут!
— Ну, зачем же ты так несправедливо! — мотнул в порыве отчаяния головой Мерцалов. — Какой же я залетный, который год здесь живу…
— А все равно чужой, не такой, как все! — В голосе Полины проступила горечь. — Другой ты, Васка, словно с луны свалился, в наших краях такие не водятся… — продолжала, уже не скрывая негодования. — Врать он, видите ли, не хочет, поэтому в школе работать отказывается! А мы как же? Врите, сколько вашей душеньке угодно, — так, что ли? Значит, и я вру…
От несогласия с Полиной все в Мерцалове будто перевернулось. Он заметался, забегал по избе:
— Какая же ты все-таки глупая! Я сам многого в этом мире не понимаю, что же я детям-то скажу? А ведь они спросят, обязательно спросят! Неужели не ясно: им с моей ложью жить, а врать меня, сама знаешь, заставят. Думаешь, я учебники не листал? Была бы, на худой конец, математика или та же география, тогда другое дело…
Женщина на секунду задумалась, готовых аргументов у нее не оказалось, но она быстро нашлась:
— А завхозом, завхозом ведь тоже не идешь! Или и там врать надо?
Мерцалов в ответ только дернул головой:
— Пропусти меня, я курить хочу!
Полина посторонилась, пошла вслед за Мерцаловым на улицу.
— Нельзя тебе, кашляешь ведь…
От этих ее слов сердце Васки сладко защемило. Он повернулся с явным намерением привлечь женщину к себе, но она на него прикрикнула:
— Иди, иди, травись своей заразой!
С улицы на них пахнуло обнимающим тело теплом и запахом прогретой хвои. Луна еще не взошла, но на занимавшем полмира небосклоне уже начали проступать звезды. Где-то далеко басовито и протяжно прогудел пароход, и звук этот разнесся над притихшей к ночи Волгой. Дым одинокого костра на противоположном низком берегу столбом поднимался в небо. Что-то изменилось в их настроении, словно вместе с тишиной в сердце вошла царившая в природе красота.
— Просто не знаю, как и быть…
Женщина повела плечами. Васка метнулся в сени, сорвал с вешалки ватник, но она отвела его руку.
— Боюсь я за Васеньку, очень боюсь, — продолжала Полина, глядя мимо Мерцалова за реку. — И ладно, был бы как другие ребята, а то ведь мечтатель, все чего-то выдумывает. А тут еще ты со своими прибаутками…
Сжимавший в руках ватник Мерцалов болезненно скривился, выражение его глаз стало жалобным, но обидное словцо проглотил.
— Ты ведь знаешь, Поленька, я книгу пишу, мне без этого жизни нет. Может быть, когда-нибудь Васек прочтет ее и что-то поймет…
Женщина только тяжело вздохнула:
— Бог даст, минует его чаша сия! Мало мне того, что ты не живешь, а перемогаешься, хочешь, чтобы и сын мой хорошей жизни не знал… Не надо, не сердись, обидеть не хотела, только ведь правдой не задразнишь. Я же вижу, не в ладах ты с этим миром, трудно тебе на белом свете. И с людьми не в ладах, и себя любишь через день. Иль не права я?..
Васка заволновался. Ему показалось, что настал тот момент, когда он может ей многое объяснить.
— Поленька!..
— Ну что Поленька, что Поленька?.. — повернулась к нему Полина. — Хочешь, чтобы одним неприкаянным стало больше, тогда давай, дури Ваське голову! Ты на себя посмотри, горе мое луковое, ведь без слез не взглянешь! Надо ж было случиться, чтобы я тебя на беду повстречала!..
Женщина хлюпнула носом. Мерцалов топтался на месте, боясь приблизиться. Он чувствовал себя виноватым, но за что — не знал. Не его в том вина, что устал он кривить душой, как устал от убогой приземленности мира людей. Как ей было объяснить, что где-то рядом находится совсем иная действительность, понять которую он и пытается. Знает, конечно, что многого не поймет, но и жить по-другому не может. Да и хотел бы, ничего у него не получится…
— Ну зачем, зачем ты сказал Ваське, что зла в мире нет? — продолжала доискиваться Полина. Подошла, заглянула снизу вверх ему в глаза. — Неужели ты слепой и не видишь, как живут люди? Не замечаешь, что зло таится за каждым углом, за каждым человеческим взглядом?..
Не совладал с собой Васка, не совладал. Притянул женщину к себе, начал целовать ее мокрое от слез лицо. Говорил порывисто, спеша и задыхаясь:
