Людям, просидевшим в отказниках четыре года, внезапно дали пинка. Ровно одну неделю на сборы. И вот через пять дней, второго мая, Олечка Прохорова едет в Москву не автобусом, а электричкой. Едет, и сама не понимает, зачем это делает. Нет, никакой облавы в праздничный день она не боялась, люди с бреднем, рыбацким неводом второго мая не могли в вагоне появиться по определению. Олечка Прохорова боялась исключительно и только своих собственных чувств. Профессорская дочка, циничная ехидина, тварюга, бестия, лиса ощущала себя полной дурой.
Ну в самом деле, что это еще за глупое последнее «прости»? Саня мог и должен был уехать не прощаясь. Как это за ним всегда водилось. Забыть, задуматься, потом схватиться за голову в Тель-Авиве или же в Хайфе, махнуть рукой и дальше жить. Какого черта? И она зачем-то на метле. Брррр...
Можно подумать, сами собой косички для школы заплелись и пузом кверху всплыли связанные мнемонически все сто английских поговорок на запоминание.
Every cloud has silver lining...
– A silver, a silver. Прохорова, ну сколько раз можно говорить одно и то же, артикли, артикли при существительных с определениями.
Софья. Кутафья. Как башня Кремля, строгая и стройная. Софья Григорьевна Фрайман. Учительница английского. Такая же зеленоглазая, как и ее сынок.
В спецшколу на Новой Олю Прохорову записала собственная тетка, Ольга Анатольевна.
– Мы же с ней тезки, крестники, – страстно дышала в лицо матери, – как же, Тамара, я не устрою ее в свою собственную школу.
Крестники, наперсники. Ольга Анатольевна, как и положено широкозадой завучихе, вечно приписывала словам несуществующий и невозможный смысл или значение. Три года тому назад мама и тетка Оли Прохоровой насмерть схлестнулись из-за родительского домика в Пахре. С тех пор не разговаривают, не общаются, а тогда, в шестьдесят шестом, как два сообщающихся сосуда, согласно наполнялись чаем и печеньем. До пятого класса Оля неделями жила у бабушки и тетки на Измайловской. Начиная с пятого уже сама ездила из дома в школу и обратно в третьем вагоне электрички. И Сашка Фрайман катался на тех же поездах, запрыгивал и выпрыгивал в безлюдных своих Вешняках. И они сталкивались, постоянно видели друг друга в неживом свете разнообразных железнодорожных осветительных приборов, навязчиво общительный снежок не раз пыталася их соединить, зимой крахмалом повязать, осенью клейстером склеить, стоящих на разных концах посадочной платформы, но познакомились Оля и Саша только в конце девятого. Когда за дело не глупая лирика-романтика взялась, а снова ушлая и бронебойная, как баба с рынка, тетка.
– Знаешь его? – спросила Ольга Анатольевна, подводя ученицу «А» класса к ученику «Б» класса. – Это сын Софьи Григорьевны. Вам по пути. Никаких перекладных и закладных. Сойдешь в Вешняках и снова сядешь.
Хорошенькое дельце. Фраймана тетка отпускала со своего обществоведения, а Олечка, все свои уроки честно отжужжав, должна была теперь уже в порядке внеклассной нагрузки тащиться за журнальчиком для матери. Просто потому, что мальчик родился таким забывчивым и третий раз подряд извиняется, а мама его подвержена острым респираторным заболеваниям в апреле, когда в носу должно быть так же сухо, как на проезжей части улиц, площадей, а также в подземных переходах.
– Что за журнальчик-то? – спросила Оля на платформе.
– «Бурда», – ответил мальчик Саша, пропуская девочку в поезд.
– Зеленая?
– Да, как сопля.
Такие, правильно реагирующее на раздражители, в Олином классе не учились. Все больше эти, недоразумения с ушами, Гэндалф впадает в Принц Каспиан.
Вместе вышли в Вешняках и дружно двинулись по улице Красный Казанец. Заходящее солнце дурило. Сначала расквасилось о бесконечно длинный дом. Дрожало сотней масляных окон-фантиков, а когда на медяки никто не купился, собралось в полновесный рубль и грянуло всей ширью местного пруда. Фраймановский дом стоял в клещах других, и окна его выходили как раз на водоем с золотыми рыбками заката. Оставалось пройти сто метров и тут он вдруг остановился:
– Ну так и знал, что торопиться глупо!
– В чем дело? – не поняла Оля, оказавшись на два шага впереди своего внезапно стреноженного проводника.
– Отец уже вернулся, – Сашка махнул в сторону невзрачной зеленой машинки с помятой задней дверью.
– А нам-то как он помешает? – удивилась Прохорова. Закат теперь не давал ей видеть лицо провожатого.
– Это мы им помешаем, – из темноты ответил Фрайман.
Вот уж действительно, как выражалась капитанская фуражка, средь шумного бала случайно.
– А как же грипп? – качнулась из зоны ослепления Олечка и задала проверочный вопрос.
– Но он такой, не острый, – легко ответил Саша. – И вообще, есть много способов...
Примерно час они выгуливали пропущенное Фрайманом обществоведение. И разговаривали о сапере Водичке. И смеялись так, что в конце концов Сашка, махая палкамируками, где-то выронил ключик от почты, а у Олечки просто разболелся живот. Лифт их принял с лихорадкою общего румянца.
Сашкина квартира тоже показалась Олечке смешной. Ей, девочке, привыкшей к свободной кубатуре замкнутых пространств в профессорском поселке. Челюсть с ведьминым зубом! Одна-единственная комната был разделена стеною самодельных книжных полок на две неравные части. Слепую, узкую в торце за полками занимало Санино кресло-кровать, а ту, в которой осталось окно и телевизор, семейная тахта отца и матери. Он с детства наблюдал жизнь через просветы между страниц и корешков. Наверное поэтому великий теоретик на дачу притартал все батальонное НЗ. Целую сумку ваты, бинтов и пару отрезов вафельных полотенец.
– Ты чего? Ты думал, из меня хлестать начнет, как из сор тирного бачка? Из пожарного гидранта? А это?
Оля попыталась из банных массажных клеток соорудить тюрбан. Хватало на троих.
– Думал, затоплю, так сразу и похоронишь? Здесь же?
Сашка стоял, опустив голову. И вся его непроходимая растительность на голове горела и светилась. Безумное сплетение колец, крючков и совсем мелких загогулин все то же неугомонное солнышко простегало, трудолюбиво продело в каждое ушко сверкающую нить. Но оказалось всепроникающее не жадным, хватило места и для Олиных остреньких пальцев:
– Саня! Ты дивный...
А потом уже была его очередь хрюкать. Это когда юный анатом Прохорова, получив долгожданный пропуск, контрамарку в медицинский театр, серьезно поинтересовалась:
– А он такой обрезанный или нет?
– Ну что ты. Обрезанных легко узнать. Они потом всю жизнь эту свою шкурку на башке носят. Кипа называется. А я, как видишь, без...
Он и потом над этим посмеивался. Всегда делал вид, что тонкая фанерка для поделок – маца, являвшаяся ниоткуда раз в году, всего лишь жрачка, пища и больше ничего. Набор для плоскостей и оперения того самолета, который его однажды отсюда унесет.
И никогда эта мысль о легкокрылой, но одноместной птице из пресного аэропланного теста не расстраивала Олечку. Наоборот, радовало то, что никаких слюней в их отношеньях нет. И каждый знает, что рано или поздно эта световая всепроникающая иллюминация погаснет, молния отсверкает и каждый останется с тем, что успел поймать. Обрезанным или нарощенным.
Плевать. Так Оля думала всегда и не понимала. Не понимала, зачем в праздничный, второй разреженный денек едет электропоездом мимо чирикающих столбов, мостов и станционных павильонов.
Для многолетних ежесубботних мотаний в город было хоть какое-то разумное объяснение. Книги. То самое, о чем они могли говорить всегда. Передавая слова, как пластилин, из рук в руки, додавливая, доминая, вытягивая, ваяя нечто – мысль, полумысль, три четверти, и радуясь не фантастической фигуре, результату, а слаженности, в первую очередь слаженности своих действий, разбегу и встрече волн смеха. Книги. The books.
Сначала запретные и недоступные, потом прочитанные, потом в деталях и подробностях разобранные и вот в конце концов ставшие верным источником дохода семейства отказников. Отчисленный из института Сашка проводил на Качаловке все дни, перехватывая сдатчиков у входа, диктуя цену быстро и уверенно, чтобы в конце недели осчастливить очередным Гарольдом Робинсом детей и внуков тех, кто придержал его в Москве. Интеллигентный способ заработка нашелся и для матери, Софьи Григорьевны, – частные уроки, и лишь отец, Леонид Наумович Фрайман, к. ф-м. н., в универмаге за углом таскал стальною кочерыжкой с кольцом и зубом на конце стопки контейнеров, груженых кефиром, молоком или мягкими кирпичиками творога.
Иногда это были хорошие субботы, а иногда плохие. Случалось, что к обеду, к трем часам Сашкин портфель был уже пуст, и они срывались через вереницу арок к улице Щусева. Это называлось проверка. После подачи заявления в семьдесят восьмом, после торжественного изъятия комсомольского значка и будничного отъема студбилета, после психушки, где ВТЭК ему в конце концов проштамповал освобождение для военкомата, Саня научился с серьезным видом делать уморительные вещи. Так Оле это виделось. Ну вот, например, уходить от слежки.
