И никогда никто за ними не увязывался, но это было обязательное отжимание, пауза в каждом дворе. Изучение тетки с кошелками, и не пытавшейся их высмотреть, укрывшихся за брошенной чековой таратайкой, а как-то, при двух занятых руках, уклюнуть черные клавиши кодового замка на двери подъезда. Потом на Толстого, словно вынырнув, уже не оборачиваясь, шли налево или направо, в маленькую стекляшку с аистом на Бронной или в такую же точно стекляшку, но без птички и без сортира, зато с солянкой и бараньим шницелем в Палашевском. И можно было там, согревшись, над всем над этим посмеяться.
– Херня какая-то.
– Нет, ошибаешься, херня – она жидкая.
Но бывало и совсем иначе. Мрачный, словно уже наевшийся чужой земли, Сашка с полным портфелем оставался, даже отсылал ее:
– Иди. Сегодня с утра уже шнырял тут один из восемьдесят девятого. Образованный. «Восемьдесят четвертым» интересовался. Иди. Зачем тебе портить биографию приводом?
Она пыталась шутить, привычно зубоскалить по поводу дикой фамилии начальника этого восемьдесят девятого отделения. Волк. Егор Андреевич Волк.
– Думаешь, я похожа на Красную Шапочку? Или на бабушку?
Но очки и чепчик не у кого было одолжить, и все это выходило как-то натужно, по-дурацки. Саню не трогало.
– Иди. Я позвоню, – говорил он и, неправдоподобно натурально в который раз озирался. Артист «Одесской киностудии» Высоцкий.
– Ладно.
И Олечка уходила. Через те же арки. Но не останавливаясь и не оборачиваясь. И все, что оставалось у нее тогда в руках от Сани, – книга, на обложке которой Олин попутчик Б. А. Катц читал рекламный вынос «...motley crew of frauds and fornicators...» и понимал значенье лишь одного-единственного слова «crew» – экипаж.
Все главные трилогии американского писателя с французским именем и немецкой фамилией собрал ей Саня за пару лет и еще полдесятка мелкой рассыпухи, навроде сборника статей «Stand still like the hummingbird». Сашкины покупатели возбуждались физиологически натуральнее от другого – от карманных книжечек издательства «Олимпия Пресс». Но и тут были свои неожиданности. Какую-то из них раскрыв и прочитав до конца, Саня стал искать другие книги того же автора, но уже на русском. И теперь не он, а Оля по субботам подряжалась в книгоноши, снабжала чтивом – доронинской слепой машинописью на голубой беломоровской бумаге или его же серыми в фальшивых банковских разводах ксерокопиями. Однажды где-то уцепив сидровское, американское издание другого эмигранта первой волны, Саня передал Доронину в подарок. Тот взял, но через пару дней вернул:
– Простите, Оля. Очень неудобно, но у меня, оказывается, есть, точно такая же. Совсем забыл. Вы лучше сами ее прочтите, вещь очень хорошая. Советую.
Кому-то Оля Прохорова книжонку тут же и передарила, уже не помнит. Сама девушка к чтению на родном языке так и не пристрастилась. Песня «Я твой тонкий колосок», в отличие от Сани, не брала ее ни с той стороны, ни с этой. Смешила, как и все прочее.
И никогда он ей не звонил. Забывал обещание, заматывал. Как обычно, как всегда. Или опять Саньку мерещились жучки и микрофоны, что точат советский телефонный кабель день и ночь, как короеды. Звонила или не звонила, по настроению, сама Олечка. Но, как послушная дура, всегда из автомата. Словно и в самом деле верила, что их с замиранием слушает Лубянка, как вся страна во время запуска «Союза» – Интервидение.
– Ну и что? Повязали вас, спекулянтов? Тунеядцев со справками?
– Повязали.
– И как?
– Да как обычно. Обошлось. Коля Слон за всех Пентами откупился. Потом по пятнадцать скинулись, компенсировали ему.
Ну да. Куда волку-то против слона. Не удав, чтобы заглатывать. Лучше деньгами или вот журналами с покрытым и непокрытым мясом. Сашка ее однажды знакомил, как и со всеми на Качаловке, и с этой, действительно, горой, но наделенной мозговым веществом в объемах мелкого членистоногого. Арбуз – ягода, а слон – насекомое. Огромный, белобрысый, пузырь убежавшего теста, он тоже строил планы, как сделать из страны ноги. Носил в кармане, не в сумке, где одна кромешная порнуха, журнальчик благолепного союза молодых католиков.
– Эти вывезут, – говорил, шмыгая носом, – главное вступить.
– Ты пока учись креститься, – посоветовала Олечка Прохорова.
И Санька Фрайман откликнулся смешком. Он-то с детства понимал, что без этого никак. Такой же человек без лишних сантиментов, как и сама Олечка. Но вот зачем-то позвонил.
– Нас выпускают.
Никогда этого не делалал, но, между тем, выходит, больше двух лет в каком-то потайном кармане хранил бумажку с номером ее рабочего телефона. Для чего и почему? Оля ехала, чтобы узнать, и злилась на себя саму за это. Невеста декабриста Муравьева выискалась. Или Кюхельбекера?
Они не виделись с начала марта. Перед восьмым Олечка разболелась. Неделю провалялась с температурой, и еще неделю отходила. А потом бред свинячий, кости на стол, обыск, арест. Сначала над отделением смеялись, а потом всю воду из крана выпили, полные рты набрали. Ходили и отворачивались, не знали, на что и как излить.
Попасть под эти ополоски, яично-кариесный душ, из-за Качаловки, там может быть теперь и не на улице, а прямо у магазинных книжных полок за не тот дифтонг берут, очень не хотелось, и Олечка весь апрель пропустила. Ни одну субботу не использовала по назначению. Делала вид, что есть другие очень важные дела, а вот сегодня, во вторник, все отложив, остатками праздничной «шубы» лишь наскоро позавтракав, едет в Москву. Дура, дура. А кто же еще?
За мостом кольцевой автодороги, слева по ходу поезда, на огромном пустыре, под боком у полного порядка метро-депо «Ждановская», на грязном бестолковом пустыре месили грязь мотоциклисты-кроссовики. Вереницей, один за другим перелетали через холмики земли, оставляя за собой в воздухе рванину грунтово-травяной смеси и черный широкий пропил на склонах мелких горок.
«Сколько грязи, – подумала Олечка – перегноя ради двух-трех секунд отрыва, полета без крыльев и винта».
Поезд тормозил. Немногочисленные попутчики шумно вставали, новые, еще менее многочисленные, зачем-то вместо краснознаменного метрополитена выбирали левостороннюю московско-рязанскую железную дорогу. Справа мелькнул Сашкин дом. Едва набрав ход, поезд снова стал его терять.
«Платформа Вешняки», – воспитывая пассажиров, начальство, а заодно и жену-суку, куда-то мимо микрофона бубукнул над головой машинист.
Сашка вошел и оказался коротко подстрижен. Сейчас, когда, казалось бы, все, леса, растите, колоситесь, озимые и яровые, никто и слова больше сказать не посмеет, роскошная курчавая папаха на его голове вдруг ужалась до кусочка расчесанной, разлезшейся шерстяной тряпочки. И оказалось, что к голове у Сашки, как и у всех, привинчены уши. И уши эти светятся на солнце. Розовые. Наверно, теплые, если прижать ладошками к расчесам шерсти.
Он сел у двери и через ряды почти пустых кресел стал смотреть на Олю. Узнавали ее на этом этапе только глаза. Такой же, как и Доронин, конспиратор. Когда поезд разогнался, Фрайман встал и перешел в следующий вагон. Оля должна была минуту посидеть, посмотреть, не двинется ли за товарищем Ульяновым-Костриковым хвост, пальто гороховое, и точно также перейти в следующий. Валять дурака Сашкины правила требовали до самого Перова. Зато на Фрезер прибыли, уже сидя рядом.
– Зачем подстригся?
– А все равно бы на границе обчекрыжили. При личном обыске. А когда сам, прохладно и не так унизительно.
Брови Санька взметнулись, сошлись над носом и снова разбежались по местам.
– Они у меня быстро отрастают. Полгода, и готово.
– В армии-то? – усмехнулась Олечка.
– В какой? – короткошерстое руно смешно хрустело, когда он поворачивал к Олечке голову.
– Ну, в той, которую показывает Сейфуль-Мулюков по телевизору. Разве там не все военнообязанные?
– Там все, – Саня сейчас же согласился, – но мы же в ту сторону только до Вены, а потом совсем в другую. Гораздо дальше. Фрайман, – добавил он и усмехнулся, – Фрайман – свободный человек. По-немецки. Фрай ман... Зачем мне армия?
Оля была изумлена. Ей казалось, что она все про Сашку знает, понимает, а выяснилось: чуть ли не самое главное, базовое, прошло мимо. Фрайманы в Штаты уезжают, в Штаты, лишь выбираются отсюда по восточной визе.
– А я тебе зачем? Ну, в смысле, сегодня? Свободному человеку? По привычке?
Вместо ответа он неожиданно взял Олю за руку.
– Будешь с собой звать? – Олечка посмотрела ему прямо в глаза.
Зеленые были чисты, прозрачны и чисты до самого колодезного дна.
– Ну ты же не поедешь, – Сашка сказал очень тихо и просто. Брови его пошевелились, но вверх не тронулись. – Ты ведь тоже... свободный человек. Не с хором, сама по себе, впереди. Ведь так же?
Промелькнула родная «Новая».
– Если ты сейчас скажешь, что любишь меня, – Олечка отвернулась и смотрела теперь в пустой проход между креслами, – получишь в ухо. В глаз получишь. Понял? Понял?
