Ничего ей, конечно, не сказал. Она бы меня не услышала. У Моники вечный собственный спор.
Я видел жопу Мадонны.
Она небольших размеров, аккуратно сконструированная, белая, округлость свою несколько утратившая, но более чем пристойная для женщины пятидесяти трех лет.
Не скажу, что я, оказавшись в амстердамском Ziggo Dome рядом со сценой, был чрезвычайно счастлив разглядывать увядающий женский зад, но что ж поделать, если Мадонна сама назначила свою жопу одной из кульминационных точек нового шоу: примерно в середине программы она вышла на длинный подиум и, в этот момент необычайно похожая на злую ведьму (белокурую, с гладким фарфоровым лицом), расстегнула на черных в тонкую полосочку брюках боковую металлическую молнию, и, повернувшись в залу, выпростала описанный выше зад, разлинованный сеткой колготок на мелкие квадратики.
«Вы хотите видеть мою жопу? — вопрошала Госпожа безо всяких слов, поводя задом своим на незначительном расстоянии от протянутых к ней рук. — Смотрите! Любуйтесь! Вот моя жопа!». И не была предела ликованию — словно есть что-то удивительное в наличии у мадонны ягодиц.
А еще она показала нагую жилистую спину и надпись на ней, на английском сообщающую, что и «страха нет». Я подумал, что если бы Мадонна могла вырвать из себя куски мяса без ущерба для здоровья, то она, без сомнения, это бы сделала.
А затем на сцене возникло пианино; под его звуки Мадонна предъявила неистовствующей публике и свою страдающую душу — с надломом, которому хотелось верить, она спела, «как девственница». «У жопы тоже есть душа» — в темпе рваного вальса сообщала Мадонна, что последствий не иметь не могло — она приняла помощь от мультяшной красивости смуглокожего юноши, который помог ей вернуть штаны на место и затянуть жесткий корсет — и удалилась. Дальше. Кричать и дергаться.
И вой несся ей вслед, и стон, и клекотание.
Прежде, чем вынуть жопу, Мадонны хлестала виски, палила по мужикам из автомата, пускала кровь — с пугающей точностью шлепающуюся на огромный экран. Я подумал, что она никогда не была веселой. Была: хулиганистой, томной, оргазмирующей, бунтующей, гогочущей и развязной. Веселой не была.
«Я вас всех на хую вертела», — говорила одна девочка, и неизвестно, на чьем хую, где у девочки хуй. Шоу Мадонны про то же самое. Да, вертела, всех.
Микки-маус, голосом которого она пела тридцать лет тому назад, никуда, конечно, не делся — но писк его электрифицирован. Песни ее глупы, а гармонии — временами — великолепны. Добро и благодать она распространяет с точностью, выверенной по «Нью-Йорк Таймс». Деспоты Мадонны безусловны: в видеосолянке, которую под наваристый саунд показывал огромный экран, нашлось место и белорусскому диктатору, и французской националистке, и американскому гомофобу. Фавориты ее очевидны: мужчины на сцене, конечно, целуются, выхаживают на каблуках, вертят безупречными задами. Возмущение моралистов в Питере, где Мадонна тоже выступит, запрограммировано, как ожидаемы были и сладострастные пересуды римлян — итальянцам понравилась жопа Госпожи (а турок предсказуемо взбудоражила ее голая грудь).
Она преподносит ровно столько шоу, чтобы заведомо возмущенные возмутились, зеваки, которым нужна жопа, жопу увидели, а служители культа Мадонны Луизы Вероники Чикконе — а он, без сомнения, существует — исполнили все, культу сопутствующие, ритуалы: купили футболки, трусы и плакаты с маркировкой «MDNA 2012», спели все, выученные назубок, песни, покричали, попрыгали, поколотились в пароксизме.
Жопу Мадонны я рассмотрел не без любопытства — когда мне еще представится возможность узнать, как стареют жопы хватких американских миллионерш? А вот на служителей культа Госпожи, тянущих к ней руки с пустыми совсем глазами, глядел не без брезгливости. В поклонении кому-бы то ни было есть что-то безнадежно ущербное, хотя, конечно, дух захватывает глядеть, как вертятся, движутся, блещут тонны сценической техники: троекратный экран, то расходясь, то соединяясь, танцует балет, куски сцены и растут и опускаются — все происходит ровно в срок; высокоточное производство, запрограммированное изумлять, работает безупречно; оно бесчеловечно в своей великолепной расчисленности, от него не оторвать глаз — им любуешься, как любуются великолепно функционирующей, сложно устроенной машиной. Энергичные, жесткие, сочные представления Мадонны — это редкий случай, когда «грандиозно» не звучит преувеличением.
Я подумал, что она — ловкий политик: могла бы, спев свою «Какмолитву», провалиться под пол под колокольный звон и не вернуться, вызвав религиозный совсем экстаз. Но нет — снова явилась и в финале с истошной яркостью заверила, что культ MDNA невсерьез, что шоу — это шоу. То есть праздник.
Из концертного зала в амстердамские выселки выходил с женщинами зрелых лет. Они — вспотевшие, усталые — были в мятых футболках с мятым же лицом Мадонны — живое напоминание, что и бабушки были девушками.
Наверное, этот тур у Мадонны не последний: если в пятьдесят три она так хорошо контролирует свое тело, то почему бы ей не кричать и не кувыркаться на сцене в пятьдесят пять? пятьдесят семь? шестьдесят три? Жопу, как бы хорошо та ни сохранилась, она, я надеюсь, зачехлит. Зная о вульгарности все, Мадонна — я надеюсь — знает и то, что не бывает нелепых богородиц. Живописно страдающих — сколько угодно, а жалких — нет, не бывает.
В воскресенье вечером пела певица пронзительного голоса, меццо-сопрано. Пела в замке Кверчето, средневековом, из серо-бурого камня, на горе в окружении плюшево-желтых холмов.
В длинном помещении, принадлежащем тосканскому маркизу (его так тут по титулу и зовут — «Маркиз»), стояли столики, покрытые белыми бумажными скатертями, на них бокалы с красным вином, впереди вагоноподобной комнаты стоял черный рояль, а за роялем сидел аккомпаниатор: одухотворенно подняв подбородок, он показывал публике белую плешь меж черной, сложенной из двух подков, щетины. Он жмурился от наслаждения, выколачивая из рояля музыку.
А она пела.
Скуластое лицо ее было украшено пятнами румян. Глаза были широко раскрыты, и (как мне чудилось на отдалении) трепетали густо намазанные ресницы. Она прикладывала к невысокой груди тонкие руки с алыми ногтями. И рот раскрывала широко-широко, удивительным образом не напоминая человека на приеме у стоматолога.
Она пела и это трудно было не заметить.
Плечи ее покрывала лазоревая шаль с густой опушкой из бахромчатого золота. Складки длинного черного платья, морщины цветной шали сдвигались по чуть-чуть, налево и направо, вниз и наверх, стараясь будто подпеть певице, образовывая невидимый тонкий шлейф, — стараясь, я думаю, затереть остроту пронзительного меццо, щерившегося во все стороны, вынуждающего болезненно дрожать барабанные перепонки.
От наслаждения ли жмурился аккомпаниатор?
Певица пела итальянское оперное барокко, насаживала верткий его орнамент на иглы, прибивала музыку к воздуху и, по совести говоря, походила больше не на оперную диву из Парижа, как посулила афиша, а на модистку, пришивающую бордюр к подолу сложного платья.
Ей — анилиново-яркой — хотелось выглядеть куклой. Она не без изящества отыгрывала свое желание, помогая себе ломкими движениями загорелых рук, покачиваниями головы и высокой белокурой прически. Подбираясь к концу оперного сочинения, она ныряла голосом на неглубокую глубину, умолкала резко, словно завод в узком теле иссяк.
Это было заводное меццо-сопрано. И ни единой секунды на концерте я не скучал, потому как певица со всем возможным аффектом велела не принимать себя всерьез и, увидев вытаращенные глаза ее, можно было смешливо вытаращиться в ответ, или, глядя в широко раскрытый рот, подумать запросто, а можно ли певицам удалять гланды.
Мне понравилось. К тому же в антракте снова давали вино из погребов маркиза. Игривая вычурность места дополнялась временем — плыла южная, густая, как чернила, ночь, и крупные светлые мотыли плясали вокруг развешанных по стенам фонарей (старинных, а как же).
А в понедельник поехали в Вольтерру, чуть подальше от нашего дома. То же тосканское Средневековье, только гора выше, и на вершине ее не замок, где всего 36 жителей, как в Кверчето, а целый город — там самая старая площадь Италии, там в сводчатых небольших помещениях магазинчики с поделками из матового алебастра, из оливкового дерева, из цветных камушков.
И там тоже пела певица.
Другая.
На клоунессу она была не похожа, она ею была. Залихватски заломленная шляпа из черного фетра на черных жестких кудрях. Боа из трепещущих лиловых перьев вокруг шеи. Черные стрелки в углах прищуренных черных же глаз, придающие лицу выражение несколько хищное (и уж во всяком случае, отчетливо кошачье). Разбитые ботинки, незашнурованные, напоказ выставляющие свою неуместность с этим узким в талии, цветочного силуэта зеленым платьем, чуть блеклом из-за дорожной пыли.
