— Если я еще… Если еще раз я услышу… про Питер… — плачуще, через взрыды кричит, протестует, грозит Ольга.
— Прости меня. Молчу. Молчу…
Ольга плачет.
Ну казалось бы — что ей? Что ей этот дурной, уже отставленный Максим?! Этот заполошный рок-музыкант!.. чужая мелодийка! мелкое музыкальное заимствование!.. А вот ведь больно! А какое жжение у сердца!.. И так жаль себя — самую глупую женщину из всех глупых. Эти повторяющиеся неудачи… эти темные провалы… эти мужчины… они ее достали! Достали!
Больно клокотнув горлом, невнятное выкрикнув, Ольга убегает — туда.
Скорее туда, где никого… Где пустые полутемные комнаты, где ее Кандинский.
Инна останавливает Артема. Устремившегося было за Ольгой… Схватила за руку:
— Не надо. Не ходи за ней… Ни к чему.
*
Из полуподвальных безлюдных комнат доносился теперь затяжной женский плач.
Затем, на смену, временно повисла тишина — еще более гнетущая. И тут же опять плач. И первым не захотел (или не смог) эти Ольгины слезы терпеть молча Батя. Бывалый старик, он попросту вернулся к своему некончающемуся рассказу, к ямам памяти.
— …Одно время работал внутрикамерным… К Рогожину меня подсадили в почти полной тьме. Он мне обрадовался! Однорукий Илья Рогожин терпеть не мог одиночную камеру. Перед сном выл… Он почасово знал, что и как с ним будет дальше. Он хотел поскорее в лагерь.
Когда вперебив его слов угрожающе, очередной волной накатывались, неслись рыдания Ольги, Батя примолкал, притормаживал.
А вот Артем, которого к рыдающей не пустили, выражал свое гостевое недовольство: — Инна!.. Что? Она так и будет плакать?
Инна отвечала коротко: — Так и будет.
— Но почему?
— Не знаю. У женщин бывает.
Артем нервно хрустел пальцами рук.
А Батя продолжал свое. Его чуть лающий густой басок спокойно пробивался сквозь женский плач. И как-никак подталкивал вперед их застоявшееся время. Которое все они так винили.
— …Перед сном обязательно выл… Он хотел поскорее в лагерь. Мне не пришлось особо стараться или провоцировать. Рогожин наговорил незнамо чего сам и сразу!.. У меня был голос, которому хочется верить. А Рогожин хотел поскорее в лагерь. Он без конца твердил… Как молитву-самоделку… что главное в жизни — раствориться в людях. Главное — потерять свое “я”. Так умно он говорил. У него было как бы наваждение… Забыть себя… Растворить в лагере свое “я”. В кислоте. В лагерной вонючей жиже…
Инна сердита, хочешь не хочешь став за хозяйку, озабочена вдвойне — и Ольгой, и этой гостевой уже подступающей ночью. Пора, пора всем им спать!.. Надо уже призаткнуть фонтаны! Разговорились… Дрозды и дятлы. Разогнать всех по своим постелям.
— Вам, Сергей Сергеич, подремать бы? Или нет?
— А?..
Артем наконец вник в ситуацию и готов помочь Инне свернуть вечер. Скатать этот затянувшийся вечер в рулон.
“Это на час-полтора, — думал он о вновь заголосившей Ольге, о недооцененной женской возможности плакать. — Надолго. Надо с этим смириться. И надо… надо заканчивать”.
А плач продолжался. Ольга нет-нет и повышала, брала высокую ноту. Эти ее всхлипы, слепые вопли и слезы... где-то там... в темном, неосвещенном углу. С мокрым лицом. С сырым уже полотенцем в руках…
Но затем она снова шла голосом по накатанному, улетая в далекое — уууу-ууу… Промокая жижу у глаз. Ударяясь, а быть может, колотясь там плечом о стену.
Не слышно даже Женю и Женю — примолкли, прикусили языки в своем святом углу.
Зато как только плачущий голос Ольги пунктирно прерывался, как только ее всхлипы и взрыды, казалось, смолкали, все сразу оживали. В очередную паузу Артем отозвал юных.
— Женя и Женя, мы заканчиваем.
— Еще полминуты на фото! Артем Константинович!
Скорая перепалка шепотом:
— Нам важно, важно!
— Финиш, ребятки!
— Да! Да! Финиш! Финиш! — тихонько вопят молодые люди, при этом продолжая спешно фотографировать — стены, углы, картины… все важно!
Но теперь уже Инна решительно поторопила их, пригнала к столу:
— Поешьте чего-нибудь… Женя и Женя. Да, можно руками. Все, что на столе…
Немного лишь не успели. Жалующийся, стенающий вскрик Ольги вновь прорвался, протаранил тишину: — Уууу-ууу…
У стола стихли.
И так наглядно замерла молодая поросль журналистики. С уже надкусанными бутербродами в руках.
Артем принудительно кормит молодежь: — Они хорошо сегодня потрудились. Молодцы… Не плеснуть ли им по капле?
Женя и Женя шепотом подхватывают: — Захотелось шампанского. Захотелось шампанского.
Батя наливает всем щедро: — Конечно… Шампанское от Марлена. После шампанского хорошо спится.
А Женя и Женя тут же с разговором — цепляются к старику.
— Вы, Сергей Сергеич, рассказывали… Но как-то очень запросто, легко вы произносите — стукач то, стукач это… Стукач спровоцировал. Стукач донес.
Батя: — Ну да.
— Стукач — это же предатель?
— О господи… Нет, девочка, нет. Работа такая.
Артем поторапливает: — Все. Все, ребятки… Стоп!.. Инна! Гони их!.. Покажи им их постели.
Артем, приостанавливая, спрашивает Инну:
— Ольга плачет и плачет… Мои ребятки смогут заснуть? Как думаешь?
— Заснут. Ольга там через три стенки… Ваши постели в дальней комнате.
— Я попросил для них шампанского, чтобы им легче заснуть.
— Я догадалась.
Артема пробила какая-то неуверенность. Конец дня… Слезы Ольги.
— А заснем ли мы?
Инна уводит молодняк. Проходя мимо Коли Угрюмцева, тупо копирующего очередную репродукцию, она не упускает случая пацану внушить:
— Ты, Коля, учись хватке… У Жени и Жени учись. Ты какой-то бескостный… Тебе надо в Питер. Обязательно! Только там станешь мужчиной… Я тебе рассказывала про братьев Орловых?
— Раза ч-ч-четыре.
Артем, отправивший юных спать, один. Шаг за шагом он переместился на пятачок, где родилась (когда-то! в минуту яростного, бешеного вдохновения!) его памятная речь о цензуре… Он замер. Слыша смутный, тусклый отклик сломанной своей судьбы.
Сейчас на этом куске земли он один. Никого…
Чистоту и праздную ясность его ностальгии подпортил этот оживший пронзительный женский вскрик. Опять Ольга... Артем машинально зажал уши руками:
— Да что ж она, бедная, плачет!
Сидя за столом, гость гостем, Батя сосредоточился на себе — тоже ностальгия. Он тоже упрямо и по-своему вытаптывает прошлое:
— …Ум потерял, а приобрел веселость! Ликует сейчас Рогожин по жизни! И пьет как!.. Мы с ним настоящие дружбаны. Приезжаю — он уже ждет. Выпьем — и на мороз!.. Я аж крякаю, как холодно. А он, как настоящий сибирский водошник, тулуп нараспашку… А как он хотел выползти из сумеречной камеры-одиночки в лагерь… Надо, мол, избавиться от “я”. Надо опроститься. Во как!.. Надо, мол, принять и разделить народную боль… Перед сном в камере он обязательно выл.
*
Ностальгия — наркотик из дозволенных, слабый, легко сдуваемый, с коротким действием. Артем занервничал. Он подошел, сунулся носом к выставленному мольберту, где присох молчаливый копировальщик:
— Коля… Почему Инна так… спокойна, что ли? И ты тоже. Ольга опять рыдает. Я же слышу.
— Д-да.
— Как будто эти ее слезы — самое обычное дело. Как будто она плачет каждый день.
И тогда Артем к Инне, как раз вернувшейся из спальных комнат.
— Давай вызовем белый халат. Надо же что-то делать.
— Не надо.
— Да что ж такое, Инна! Почему такие больные ее слезы?.. Весь вечер! Вызови врача наконец!
— Оля поплачет и успокоится. Успокойся и ты.
— Как? Как я успокоюсь?.. Она не плачет — она же воет. Это даже не истерика. Это вой. Ты что — не слышишь?! Да какой надсадный, больной вой!.. Я сам вызову врача!
Но Инна, будничным движением, берет руки Артема в свои. Держит, стискивает их.
— Я, Инна, вызову! Классного врача! По моим старым московским связям. Я захватил телефоны на житейский случай!
