В воздухе стоял туман. Обычные в час пик толпы спешили по улице — люди шли, закутавшись в пальто, опустив голову, сунув руки в карманы, — горбатые, расплывающиеся тени. Звука шагов слышно не было, словно все ступали на цыпочках. Сырая, насыщенная испарениями мгла желтовато клубилась вокруг фонарей, бурой массой сгущалась между ними — видно было не далее десяти ярдов. Холодный, сернистый, насыщенный копотью, отравленный воздух проникал в легкие, оседал в горле, наполняя ознобом тело. Автомобили с без толку зажженными фарами, освещавшими лишь туман, длиннющей вереницей осторожно, медленно ползли друг за другом. И все это сверху накрывала толстая мягкая тьма.
У меня было такое чувство, точно меня сейчас разорвет от бешеной ярости. Я судорожно заглатывал туман и вскоре закашлялся. Я чувствовал себя униженным, сраженным, раздавленным. Подумал было о том, чтобы вернуться и встать перед Ганнером, — зачем? Я ведь пробежал мимо него, точно пес, ожидающий пинка ногой. А выходя на улицу, чуть с позором не свалился. Я ведь даже не посмел взглянуть ему в лицо. Однако с лестницы я рассмотрел его лучше, чем в тот, первый раз. Он, конечно, располнел, но не так постарел, как мне показалось при нашей первой встрече. Светлые волосы, в которых за это время появилось немало седины, пышной короной окружали большую лысину. Лицо, некогда розовое и гладкое, потемнело и стало жестким. Он слегка сутулился, однако впечатление энергичности, напористости и большой жизненной и даже физической силы по-прежнему оставалось.
Я шел, раздираемый сомнениями и яростью. Я чувствовал какую-то необоримую ненависть к Ганнеру, желание с размаху ударить его по лицу. И в то же время мне хотелось вернуться и — не драться, а поговорить с ним… выправить гнусное впечатление перепуганного пса, которое я мог на него произвести. Я даже остановился и постоял среди медленно спешивших по домам людей, раздумывая, не вернуться ли все же. Но что, если его нет в холле. Что, если он уже ушел к себе наверх. Что, если мне придется подняться по лестнице, постучать в дверь его кабинета, войти и… я уже сейчас чуть не терял сознания от страха. Я понимал, что не смогу этого сделать. И я медленно двинулся дальше, пережевывая свое горе и стыд.
Я дошел до конца Уайтхолла и остановился, дожидаясь вместе со множеством других людей, чтобы огонь светофора прервал движение транспорта и мы могли перейти дорогу к станции метро Вестминстер. Красноватое пятно, маячившее высоко над нами, было освещенным циферблатом Биг-Бена. Я стоял, свесив руки, зажатый со всех сторон такими же, как я, человеческими существами, — вконец разладившийся механизм. И тут, как раз когда огонь светофора начал меняться, какая-то женщина, стоявшая позади, протиснулась вперед и встала рядом со мной. Рукава наших пальто соприкоснулись. Это была Бисквитик.
На ней было темно-синее драповое пальтишко с откинутым капюшоном. Черный глаз ее сверкнул рядом со мной. Ни она, ни я не смотрели друг на друга. Загорелся зеленый свет, и мы зашагали в густой движущейся толпе через дорогу. Когда мы достигли противоположного тротуара, я замедлил шаг — она тоже; мы шли по-прежнему, ни она, ни я не глядя друг на друга. Когда мы уже почти подходили к метро, я сказал:
— Передай, пожалуйста, привет леди Китти и скажи ей, что я вполне могу обойтись без ее шпионов.
Мы достигли ярко освещенного входа в метро, и я начал сворачивать или, вернее, протискиваться к нему. Бисквитик схватила меня за рукав.
— Пожалуйста. Пойдемте на мост.
Я повернул назад, и мы пошли вместе — теперь уже не с толпой — к набережной, затем пересекли мостовую и вышли к Вестминстерскому мосту. Мы молча прошагали до середины моста и остановились. Лишь отдельные прохожие шли мимо, а вообще на мосту было на редкость уединенно — точно мы стояли среди Хэмпстедской пустоши. Здесь туман закрутился темно-бурым газовым цилиндром, слегка расплывавшимся там, где горел фонарь. Яркая линия очерчивала выступы Палаты общин, но само здание казалось лишь бледным пятном, светлой вмятиной в темноте. Как и лунообразный лик Биг-Бена в вышине. Где-то на реке, ниже по течению, ухали в густом тумане гудки, и вой их был глухой, влажный, печальный. Я повернулся к Бисквитику. Она смотрела на меня из-под темной кромки капюшона, и ее узенькое личико было мокрым и взволнованным. От тумана волосы у нее были тоже мокрые и уже не такие черные, а словно припорошенные мелкими серыми капельками. Толстая коса змеилась по шее и исчезала под пальто. Она стояла, засунув руки в карманы, чуть запрокинув голову. Я осторожно положил локти на ее мокрые плечи и поцеловал в длинный, изогнутый, аристократически изысканный, арийский рот. Губы у нее отзывали туманом, почему-то морем и были очень холодные.
— Ну, маленькая принцесса…
Она продолжала смотреть на меня снизу вверх настороженно, с каким-то острым любопытством. Затем вынула руки из карманов и, вцепившись в клапаны на карманах, завладела моим пальто. Я снова поцеловал ее.
— Ну, девочка моя, Бисквитик… пошли куда-нибудь, займемся любовью. Ты теперь уже достаточно погонялась за мной. Пора получать вознаграждение. — Видно, такая уж мне выпала на этой неделе планида — заниматься любовью с девчонками. Весьма необычно.
— Откуда вы узнали? — спросила она.
— О чем? О том, что ты — горничная леди Китти? Так ты в самом деле горничная леди Китти?
— Да.
— Это было просто предположение. Неважно. Не будем об этом говорить. Пошли ко мне и займемся любовью.
Она рассмеялась:
— Какой вы смешной!
— Это ты смешная — бегаешь за мной повсюду, мисс Александра Биссет. В каком чине был твой батюшка?
— Полковник.
— Я тебе не верю. Он был женат на твоей матери? Топкое личико Бисквитика слегка насупилось, затем она сказала:
— Нет.
— Извини. Это меня, конечно, не касается. Мои родители тоже не были женаты. Я надеюсь, ты не считаешь меня… А ну, Бисквитик, скажи, как меня зовут, а?
— Как вас зовут? Хилари.
— Верно. Просто Хилари. Глупый старый Хилари. Никто на него не обижается. Ты ему прощаешь, да? Будем друзьями, хорошо?
— Да, да, — сказала Бисквитик с этим своим непонятным пылом, непонятным восторгом. — Давайте! Ох, Хилари… мне так жаль…
— Что тебе жаль, мой Бисквитичек?
— Мне жаль… я так хотела бы… Видите ли… у меня тут для вас кое-что есть…
— Ты это мне уже говорила, когда пыталась заманить в какое-то отвратительное кафе. Что же это?
— Письмо.
— Письмо? — Я вдруг ощутил прикосновение тумана, его колючий холод, его мрак. — Кто же… от кого…
— От леди Китти.
— Письмо… мне… от леди Китти?..
— Да. Вот оно. Вот. Только не потеряйте. — И она уже совала белый конверт мне в руку. Мои мокрые пальцы зажали его. Я чуть отступил от Бисквитика.
— О чем оно? И с какой стати леди Китти писать мне? Ты-то хоть знаешь?
— Нет, — сказала Бисквитик. И поспешно добавила: — Конечно, не знаю, я ведь всего лишь посыльная.
Я смотрел вниз на Бисквитика, и ее прелестное взволнованное тонкое личико вдруг застыло, отдалилось и стало лицом незнакомого человека. Ярость, страх, какой-то поистине суеверный ужас овладели мной.
— Что ж, посыльная, в таком случае можешь идти. Ты свое дело сделала. Иди же.
— Но я…
— Иди же. Иди.
Бисквитик повернулась и исчезла в тумане. Я стоял один посреди моста с письмом леди Китти в руке. Постояв так немного, я сунул конверт в карман в зашагал назад к станции Вестминстер. А десятью минутами позже я уже сидел в баре на платформе западного направления станции Слоан-сквер.
Я пил джин и читал письмо леди Китти. Люди входили в бар и выходили. В воздухе стоял несмолкаемый стрекот разговоров, в который то и дело врывался грохот поездов. Я несколько раз внимательно перечел письмо леди Китти. Вот оно:
Дорогой мистер Бэрд!
Надеюсь, Вы извините меня за то, что я так неожиданно обращаюсь к Вам с письмом. Я бы не стала этого делать без достаточно серьезных оснований. Скажу Вам сразу, что муж, конечно, все мне рассказал о том, что произошло в Оксфорде между Вами и первой миссис Джойлинг. Вам может показаться странным, что я пишу Вам; к тому же то, что я хочу сказать, не так просто выразить. Прошлое оставило страшный след в душе моего мужа и породило горечь, которая с годами не уменьшается. Казалось, тут уже ничего сделать нельзя. (А мы пытались.) И вдруг, к нашему удивлению, — так неожиданно, точно по воле Провидения, — вы оказались в одном учреждении. Я думаю, что сам он с Вами не заговорит. Обида его, как Вы можете себе представить, — велика, да и гордость тоже. Но я хочу, чтобы Вы заговорили с ним. Мне кажется, он охотно поговорил бы с Вами о прошлом, и еще мне кажется, что, если бы вы оба могли спокойно поговорить, это очень помогло бы моему мужу. Даже если бы вы встретились только раз и поговорили, это уже бы ему помогло. Не знаю, понимаете ли Вы меня? Психоаналитик едва ли ему поможет, а Вы можете — и только Вы. Я вовсе не хочу сказать, что он выведен случившимся из душевного равновесия, — отнюдь. Он здоровый преуспевающий мужчина, полный энергии и умеющий наслаждаться жизнью. Но рядом с ним все время эта тень, которая не исчезает. Я вовсе не хочу сказать, что она может вообще исчезнуть, но разговор с Вами помог бы снять своего рода злость на весь мир, даже желание отомстить, которое не отпускает его ни на минуту, как зубная боль. Если бы он мог, глядя на Вас, увидеть, что Вы — обычный человек, ставший старше и тоже немало выстрадавший. Я знаю, что многого прошу у Вас, так как Вы, возможно, вовсе не хотите говорить о тех событиях или вспоминать о них. Но я прошу Вас об этом, потому что, по-моему, это важно и Вы таким образом могли бы помочь моему мужу. И я надеюсь, Вам, быть может, самому захочется ему помочь. И еще одно важно: я не сказала ему, что пишу Вам. Пусть это останется тайной: он не должен знать, что я просила Вас встретиться с ним, ибо это, конечно же, обесценит Ваш поступок, — Вы это и сами понимаете. Поэтому, пожалуйста, что бы ни случилось, никому об этом не говорите. И еще одно: я пишу Вам на бумаге с моим гербом и адресом, но прошу Вас не писать мне и не звонить на Чейн-уок. Письмо это я посылаю Вам с моей горничной. Не будете ли Вы так любезны сказать ей, сделаете Вы то, о чем я прошу, или нет. Вы ведь вполне можете зайти к нему на службе и попросить об аудиенции. Пожалуйста, извините за то, что я написала Вам и попросила об этой великой услуге.
