Все эти размышления, это предвидение абсолютно новой пытки побудили меня обратиться мыслью к собственной персоне. Конечно, такого рода мысли никогда не были мне чужды, но сейчас все древние, знакомые, солипсические инстинкты самосохранения ожили — они требовали не испытывать судьбу: ведь перемена возможна, но возможно и поражение. Мне сейчас легче было жить с мыслью, что Ганнер может убить меня, чем с мыслью, что он будет меня игнорировать, просто не ответит на мое предложение. В конце концов ничего ведь еще не произошло, так ничему и не надо происходить, не надо менять условий моего существования. Для этого мне достаточно сказать «нет» леди Китти. И это будет вполне обоснованное «нет». «Нет» будет ответом, не только продиктованным предосторожностью, по единственно правильным. Я могу сказать «нет» и остаться в безопасности. И все же… разве я смогу не прийти в понедельник утром к Серпантину, когда воображение уже лихорадочно рисовало мне, как я стою там и жду?
В смятении и волнении я вскочил на ноги и вылетел из бара на платформу, все еще держа письмо в руке. Поезд из Хаунслоу как раз с грохотом влетел на станцию, наполняя воздух сухим оглушительным скрежетом. Не очень сознавая, что я делаю, я направился к эскалатору.
— Хилари!
Передо мной внезапно возникло лицо Бисквитика. Я налетел прямо на нее, схватил за пальто и, дернув, пригвоздил к стене рядом с собой. Люди на платформе прихлынули к поезду, пассажиры, сошедшие с поезда, потекли мимо нас. Мы с Бисквитиком прислонились спиной к рекламам.
— Привет, Бисквитик, вот мы снова и встретились. Что ты здесь делаешь?
— Я шла за вами.
— Шла… ты хочешь сказать?..
— Да, от самого моста. Мне ведь нужно принести ответ. И принести сегодня вечером. Я решила, что подожду, пока вы прочитаете письмо. И тогда смогу получить ответ.
— О Боже. Сколько же ты ждала?
— Недолго. Всего часа полтора.
— Часа полтора? Неужели я просидел тут полтора часа?
— Я наблюдала за вами в окно. Мне не хотелось мешать вам — вы же думали.
— Думал? Разве это значит — думал? А я-то не мог понять, что я делаю.
— Так что же мне сказать?
— Ах да, что сказать? О чем именно?
— Вы сделаете то, о чем просит вас леди Китти, и встретитесь с ней в понедельник?
— А я думал, ты не знаешь, что в письме.
— Я и не знаю. Я спрашиваю то, о чем мне велено вас спросить..
— Удобная ты девушка, вот что. Хотел бы я иметь такую горничную. Ответ, значит, такой: да и да.
— Да и да?
— Да — я сделаю то, о чем она меня просит, и да — я встречусь с ней в понедельник.
— Благодарю вас. В таком случае… спокойной ночи… Хилари.
Я посмотрел вниз на Бисквитика. Она смотрела вверх на меня. Пальто у нее уже высохло (неужели она действительно терпеливо просидела на холодной платформе все это время?), широко раскрытые глаза блестели, но я не стал заглядывать в них. Ее худенькое личико выглядело усталым. В этом грубошерстном бесформенном пальто она производила впечатление беженки. Я легонько поцеловал ее в щеку.
— Ну, пошла. А как ты будешь добираться отсюда до Чейн-уок?
— Пешком — ведь тут недалеко.
— Тогда — спокойной ночи.
Она повернулась и медленно пошла прочь, не оглядываясь, — стала на эскалатор, и он унес ее вверх из поля моего зрения. Я подождал, давая ей возможность начать обратный путь на Чейн-уок, где она доложит обо всем в каком-то ярко освещенном, уютном непонятном будуаре своей непонятной хозяйке. Через некоторое время я последовал за Бисквитиком и вышел на Слоан-сквер. Ночной воздух обдал меня холодом, от которого кровь сразу медленнее побежала по жилам. Я глубоко засунул руки в карманы. Туман стал чуть менее плотным. Я немного постоял, затем не спеша пошел в направлении «Королевского герба».
Внезапно я вспомнил о Томми. Взглянул на часы. Бисквитик прождала меня, оказывается, свыше двух часов.
Томми ждала меня уже больше часа. Я вошел в телефонную будку у театра Ройял-корт и позвонил ей.
— Томми…
— Ох, мой родной… родной мой… слава Богу. Я просто не знала, что и думать… решила, что тебя сшибло, решила — убило… Я так беспокоилась… Ну, слава Богу, слава Богу…
— Томми, извини меня, пожалуйста…
— Ничего, мне уже стало легче от того, что я услышала твой голос, ох, насколько же легче… Я Бог знает что навоображала…
— Извини, дорогая…
— Ты сейчас придешь?
— Знаешь, нет, не могу… Молчание.
— Томми, извини, пожалуйста, это не потому, что я… я хочу сказать, я вовсе не провожу время с кем-то еще. Я звоню тебе из автомата на Слоан-сквер и еду сейчас домой. Просто я пропустил два-три стаканчика и забыл о времени и так что теперь, наверное… лучше мне поехать домой… извини меня, пожалуйста.
Помолчав немного, она сказала:
— Хорошо… родной мой… я просто очень огорчена, что не увижу тебя… мне так хотелось тебя видеть. А ты не можешь… завтра мы не встретимся?
— Да, да, завтра… завтра утром. Если хочешь… приходи ко мне часов в одиннадцать… мы можем пойти с тобой погулять.
— О, прекрасно, о, спасибо, я так рада… не волнуйся, со мной все будет в порядке, я не буду мучиться бессонницей. Надеюсь, ты ничем не расстроен, нет?
— Нет, нет…
— Приятных снов, мой родной.
— И тебе тоже, Томми, приятных снов… доброй ночи.
И я действительно спал спокойно. И последнее, о чем я подумал, прежде чем заснуть, это о том, что леди Китти наконец взяла все в свои руки и теперь все устроится наилучшим образом. Леди Китти… все… все… устроит…
На следующее утро мы с Томми гуляли у Круглого пруда. Томми была счастлива. Она уже знала, что это — традиционное место наших примирений.
Рано утром к Кристоферу, как всегда, явились Мик и Джимбо. Джимбо купил мне какое-то растение в горшке — унылое и чахлое, никогда, судя по виду, не знавшее цветения. Тем не менее я был тронут. Неужели Джимбо своей мягкой, по-женски сострадательной душою валлийца почуял, что мне вскоре предстоит встреча с огнем? Он сунул мне горшок с растением поспешно и застенчиво, словно боялся проявить жалость. Немного позже появился телефонный мастер, а потом юноша с волосами, перехваченными резинкой. Это было уже нарушением правила; я ведь не разрешал Кристоферу собирать у себя больше трех посетителей сразу, но сейчас я решил смилостивиться в благодарность за растение, которое подарил мне Джимбо. Телефонный мастер принес гитару, и через некоторое время послышался тихий перебор струн, потом глухие постукиванья таблы и обрывки приглушенного пения. Возможно, «Чайки» все же обретали новую жизнь. Я не мешал им. Как только пришла Томми, мы тут же ушли. Мне не хотелось впускать ее в квартиру.
Мы прошли не спеша по дорожке, на которой царит Бронзовый всадник Уотса, и достигли Круглого пруда, этого средоточия деятельных и невинных развлечений, места таинственного и даже, пожалуй, святого, — пупа Лондона. Фокусница-иллюзионистка — погода предстала перед нами сегодня в новом обличье. Туман исчез, воздух был пронизан ярким рыжевато-желтым светом, и солнце вот-вот готово было прорвать облака, отчего все вокруг приобрело живые, хоть и несколько странные оттенки: мирный темный фасад Кенсингтонского дворца, зыбящаяся, металлически-серая поверхность пруда, радужные перья уток, белые паруса игрушечных яхт, красные свитера детей, голубой плащ Томми, серые Томмины глаза. Томми взяла меня за руку, и я не отнимал ее, — я казался себе ребенком. Сегодня я не испытывал к ней ни грана чувственного влечения.
Мальчишки запускали в небо змеев — бежали по дорожке, стремясь заставить странные птицеобразные конструкции подняться, по непонятной причине взмыть в воздух, натянуть веревку, дернуться вниз, снова взлететь, поплыть, унестись вверх, превратиться высоко-высоко в бесцветное пятнышко и исчезнуть в желтом небе, где все-таки, очевидно, плавает туман. Возбужденные псы с чуткими пятнистыми носами скакали по ослепительно зеленой траве, очумев от собачьей радости. Большие и маленькие, они бегали и кружили, опьянев от движения, потом вдруг останавливались и осуществляли эти таинственные масонские церемонии, с помощью которых овчарки, английские доги, терьеры, мексиканские чихуахуа и китайские мопсы узнают, что все они — собаки.
Мы любовались прихотливым бегом игрушечных яхт — их владельцы с сосредоточенно-важным видом обходили пруд, чтобы поймать свои кораблики на другой стороне, переставить паруса и послать их в новое странствие. Мы смотрели на то, как ныряли утки нырки, и как по-лебединому изгибали шеи лебеди, и как цепочкой плыли канадские гуси, слегка покрякивая от возбуждения, когда на берегу оказывался какой-нибудь ребенок, бросавший им хлеб. Мы смотрели, как старик кормил воробышков и маленькие птички, точно обезумевшие геликоптеры, кружили вокруг его пальцев. Мы видели в прозрачной зеленой воде красивые лапки лысух. Томми смеялась от счастья, сжимая мою руку. Я тоже смеялся. Мы сели на мокрую скамью. Подбежал колли и уткнулся теплой крепкой мордой в руку Томми.
