Мы любовались прихотливым бегом игрушечных яхт — их владельцы с сосредоточенно-важным видом обходили пруд, чтобы поймать свои кораблики на другой стороне, переставить паруса и послать их в новое странствие. Мы смотрели на то, как ныряли утки нырки, и как по-лебединому изгибали шеи лебеди, и как цепочкой плыли канадские гуси, слегка покрякивая от возбуждения, когда на берегу оказывался какой-нибудь ребенок, бросавший им хлеб. Мы смотрели, как старик кормил воробышков и маленькие птички, точно обезумевшие геликоптеры, кружили вокруг его пальцев. Мы видели в прозрачной зеленой воде красивые лапки лысух. Томми смеялась от счастья, сжимая мою руку. Я тоже смеялся. Мы сели на мокрую скамью. Подбежал колли и уткнулся теплой крепкой мордой в руку Томми.
Мне было необыкновенно хорошо. Я был добр с Томми, потому что не мог сейчас с ней ссориться, не мог тратить энергию на никому не нужные препирательства с милым ребенком по поводу, например, такой тривиальной проблемы, как поженимся мы или нет. Сама идея этого брака казалась мне теперь туманной и нереальной. В странном свете письма леди Китти передо мной предстал новый мир, или, возможно, это был древний мир, первобытный мир, во всяком случае такой, где никто не слышал о Томазине Улмайстер или о человеке, который ложился с нею в постель по средам.
Я повел Томми к Круглому пруду кружным путем — по мосту через Серпантин — и тщательно обследовал то место, где мне предстояло встретиться с леди Китти в понедельник утром. Я, конечно, боялся этой встречи и в то же время, как ни странно, чувствовал глубокое спокойствие, почти уверенность в себе, с какою я заснул накануне. Я находился сейчас в том промежуточном состоянии, когда уже нельзя ничего предпринять. Словно парализованный, я ждал, как ждет своей участи муха, на которую нацелился паук, — только я был хладнокровной, исполненной решимости мухой и ждал своей участи почти без волнения, настолько я был захвачен этой внезапной новой силой, вошедшей в мою жизнь. Я был мобилизован, я находился под присягой. Через какое-то время мне, конечно, придется принимать решения, сталкиваться с опасностями, рисковать, решать и выбирать. Но в этом чистом благословенном промежутке между сегодня и понедельником мне оставалось лишь сложить руки и ждать. Возможно, молиться, но даже не надеяться, даже не рассуждать, а просто ждать. Я чуть ли не желал, чтобы это время растянулось. Я был спокоен, исполнен сознания своей силы и каким-то таинственным образом стал другим. Радостное спокойствие, в котором я застыл, словно парализованный, передалось и Томми. Она поняла это как отважную решимость стать ее мужем (объяснение возможное, хотя и неверное), и, будучи женщиной неглупой, тактичной, воздерживалась от какого-либо давления на меня. Как ни дико это звучит, мы каждый по-своему были почти счастливы — во всяком случае, вполне могли любоваться воздушными змеями, яхтами, собаками, птицами.
— Колли такие умные.
— В самом деле, Томкинс?
— По-моему, они любят людей куда больше, чем собаки любой другой породы.
— А это признак ума?
— Они общаются с нами, они все понимают.
— Правда, Томас?
— В Шотландии можно увидеть на склоне холма колли, который сгоняет овец, а в миле от него, на крутом склоне, пастуха, который посвистом подсказывает ему, куда их гнать.
— Неужели такое можно увидеть в Шотландии, Томазина?
— Ты смеешься надо мной, Хилари. Ведь правда он смеется, колли?
Была суббота, вечер, и я только что прибыл к Кристел. Вечер принес с собой легкий бурый туман, тихо спускавшийся на землю, не такой густой, как накануне, но тем не менее размазывавший свет фонарей и очертания домов и даже приятно отдававший гарью и сажей. Я встряхнул пальто и положил его на кровать Кристел. У нее весь день горел маленький электрический камин, и в комнате сейчас было вполне тепло. Швейная машинка, по обыкновению, стояла на полу и казалась этакой доброй собакой. Стол с белоснежной кружевной скатертью был уже накрыт.
— У тебя все в порядке, милая?
— Да, да… а у тебя?
— Отлично. Что на ужин?
— Сосиски с картофельным пюре и бобами и пирог с черной смородиной, яблоками и кремом.
— Ух, хорошо. — Я открыл бутылку испанского бургундского.
Зачарованное состояние, в котором я пребывал у Круглого пруда, претерпело некоторые изменения под влиянием сумрачного дня. Страх, напавший на меня в баре на станции Слоан-сквер, вернулся, терзая возможностью провала всех надежд. Даже надеяться на что-либо было страшно. Да и на что я мог надеяться? Утром я был почти спокоен, ибо почему-то решил, что леди Китти скажет мне, что надо делать, и поможет преуспеть. Сейчас мне все казалось нелепым. Леди Китти была этаким слепым игроком и играла мной. Во всяком случае, собиралась. Весь день (лежа в одиночестве на своей кровати) я думал о Ганнере. О доме на севере Оксфорда. О Тристраме. Об автомобильной катастрофе. О том, как удивительно добр был ко мне Ганнер. О том дне, когда они с Энн пришли ко мне и принесли шампанское. О том, как я увидел его в больнице. О многом, о чем не следует думать.
Я попытался отвлечься, переключившись на мысли о Томми — намерен ли я действительно жениться на ней — и если да, то не следует ли мне сказать об этом Кристел сегодня же. Теперь я решил с какой-то безвольной обреченностью, что, пожалуй, все-таки женюсь на Томми. Я ведь по-своему любил ее. Прогулка у Круглого пруда показала, что я в общем-то ее люблю. Ее беззаветная любовь ко мне была, пожалуй, даром судьбы, которым не швыряются; беззаветная любовь Артура к Кристел была таким же даром судьбы. Некоторые браки так и заключаются, причем не обязательно неудачные. Может, если я женюсь на крошке Томми и дам ей заняться исцелением моей души, и наступит день, когда я буду доволен жизнью? Шагая сквозь легкий туман к Норс-Энд-роуд, я чувствовал усталость и грусть; напавшие на меня днем сомнения и страх перед понедельником несколько развеялись, я был исполнен решимости сказать наконец Кристел про Томми и про наш возможный, вероятный брак. Не исключено, что Кристел как раз и ждет этого; не исключено, что моя новость принесет ей облегчение и она почувствует себя счастливее, сделав выбор, а раз так, то мне следует признаться в своем намерении. Но до чего же мне вдруг стало грустно. Хотя в конце-то концов то, как я поступлю с собой, не должно меня волновать.
Я налил себе бокал еще довольно холодного бургундского. И вдруг увидел, что Кристел плачет. Из глаз ее выкатилось по крупной слезе, и, не сумев взобраться по округлой сфере щеки, они покатились к уху. За ними последовало еще две слезы.
— Дорогая моя, в чем дело?
Кристел быстро смахнула слезы и вышла в кухоньку, чтобы потушить газ под картофелем. Предельно испуганный, я последовал за ней. На лице ее промелькнуло выражение бесконечного отчаяния.
— Кристел, в чем дело? Что случилось, любимая моя девочка?
— Ничего. Все в полном порядке. Извини, пожалуйста, я просто глупая.
— В чем все-таки дело, скажи мне? Послушай, пошли посидим в креслах.
— Только не садись на свое мокрое пальто, дорогой.
— Скажи же мне!
— Просто дело в том, что… я порвала с Артуром.
— О Господи…
Мы сидели за столом и глядели друг на друга. Кристел сияла очки. В ее золотистых глазах снова появились слезы и побежали было вниз по щекам, но она быстро их вытерла.
Я подумал — с чего вдруг? Я подумал — Клиффорд Ларр. Да разве сам я в гнилом заповедном закоулке своей души не надеялся на это? Клиффорд бездумно и цинично решил помешать этому браку. Он считал, что достаточно ему для этого шевельнуть мизинцем, и оказался прав. Я почувствовал отчаяние, отвращение, злость. В голове у меня мелькнуло: сказать то, о чем я думаю, или промолчать. Но мне необходимо было знать правду — слишком уж я обозлился. И я сказал:
— Душа моя, это из-за Клиффорда? Он что, написал тебе, заходил сюда?
— Нет, нет… это не имеет к нему никакого отношения.
— Он не писал, и не приходил, и не звонил?
— Нет, нет, нет! Интересно, так ли это.
— Тогда почему же? Я считал, что ты все решила, я считал, что ты этого хочешь, я считал, что ты будешь счастлива.
— Нет, просто… извини меня… я понимаю, что веду себя глупо и ужасно… просто я поняла, что ничего из этого не выйдет.
— Но почему, почему ты передумала, что-то случилось, что-то заставило тебя передумать?
— Нет, ничего, просто я так решила.
— Ты не поссорилась с Артуром?
— Нет, мы никогда не ссоримся.
— Но почему ты так решила, почему?
— Пожалуйста, не сердись на меня…
— Я не сержусь! Ты ему сказала?
— Да, я написала ему. Видишь ли, я ведь никогда не была так уж уверена в том, что правильно поступаю, столько было всякого-разного…
— Это не из-за меня, ты порвала не из-за меня, не потому, что не хочешь оставлять меня одного? — О Господи, надо ей сказать сейчас про Томми? Что мне делать?
