Кстати, эту тушенку Никита сожрал за месяц. Ел, не мог остановиться, крякал: «О, пальчики оближешь, сделай еще такую мне».
Чавкая, сопел, радовался, раздобрел, перестал охотиться на Лелю, все происходило тихо, в кровати. Успокоился вроде бы.
Но денег не давал.
А Леля и не просила. Картошка есть, моркошка, бочка капусты, бочка помидоров, замариновала чеснок, огурцы, яблоки есть, хлеб она брала у раздатчицы в больнице, что не доели больные, якобы для поросенка. Мяса вот не было.
Вдруг он одним прекрасным вечером сказал:
— Так, ну что, дело сделано, воду пролили, назад не соберешь. Все, надо жить, собирай свои манатки, поедем в Москву.
— Куда?
— У меня же это… бабушкина квартира. Поехали.
Приехали.
Запах страшный стоял в этой берлоге. Все текло — кран на кухне, в ванной, текло в унитазе в туалете, потолок был просто черный.
Вещей, правда, почти не было.
— Я всё вынес, — похвастался ратным подвигом Никита. — Тут такое творилось! И кровать особенно выбросил.
То, что осталось, было какое-то покореженное, битое.
Глава четвертая Ремонт
Леля все быстро между двумя дежурствами отскребла, вымыла, попросила у маляров, которые ремонтировали второй этаж больницы, ведро побелки, две банки масляных белил, шпаклевки и позвонила на работу Никите, чтобы он пришел взять ведра и тяжелый пакет. Никита не согласился. Заворчал. Перестал разговаривать с Лелей и опять проделал свою акцию на полу.
Что же, позвонила из больницы Даниле. Он был рад услышать Лелин голос. Приехал, увидел беременную Лелю, задумался и невпопад все кивал головой. Погрузил пакеты в машину и привез, вошел в квартиру, сдвинул мебель в угол, после чего Леля строго сказала: «Спасибо, вы свободны». Он опустился на одно колено и поцеловал ей край халатика.
— Спасибо, — сказал он. На глазах его стояли слезы.
Кстати, все это время он ей названивал в больницу и вел осторожные разговоры, но она ему ничего не говорила. Все что надо он мог узнать от Надежды.
Данила очень уважал и боялся свою старую жену, это было известно.
Леля начала делать ремонт, как делала его у себя в избушке. Содрала обои, вымыла потолки и стены, рамы и двери. Пока сохли потолки, покрасила изнутри рамы, подоконники, все двери. Работала она быстро, торопилась. Один раз стул под ней пошатнулся, но все обошлось. Вечером пришел пьяный Никита и застал самую грязь — воняло краской, полы были застланы старыми газетами, вещи сдвинуты в угол.
— Ну бардак! Ты что тут устроила? — завопил он, вошел и пнул стул. — Что тут в моей квартире срач развела такой, нет, я уйду.
Ушел.
Долго клеила газеты на стену. Газет принесла с помойки очень много.
Затем надо было где-то достать обои. С пузырьком больничного спирта спустилась опять к малярам. Но обоями в их больнице не пользовались.
Позвонила Даниле, попросила денег в долг, он тут же приехал и ждал ее на углу у булочной.
— Зачем тебе деньги?
— А, хочу обои купить.
Ездили на рынок, выбрали обои, еще он приобрел ей краску для кухни.
Она распоряжалась Данилой, как будто он был ее законным мужем.
Собственно, он и являлся ее первым мужчиной.
Раньше он работал в этом отделении, потом ушел в другую больницу, а когда возникла необходимость в операции, он лег именно сюда к прежним сестрам и коллегам.
Не хотел лежать в своем нынешнем отделении наравне с собственными больными. Был весьма щепетилен.
Его любили в его прежнем коллективе, а уж про Лелю и говорить нечего. Она просто молилась на Данилу. Он был для нее всем — другом, советчиком и многолетним любовником.
Она надеялась, что у нее под сердцем лежит, двигает ножками и питается его ребенок.
Что делать, Данила помог ей донести обои, краску до квартиры Никиты. Посидели, попили чайку. Леля не плакала.
Никита явился вечером мрачный.
— Что это? — заорал он. — Откуда?
Квартира была почти уже убрана, горой лежали обои.
— Мне маляры за спирт дали, но я сама не поклею.
— Ну не поклеишь — и хрен с тобой, — сказал Никита и пошел на кухню. Там стояла кастрюля с картошкой в мундире.
— Это что? — увидев кастрюлю, завопил он. — Это как называется?
И он швырнул кастрюлю на пол, картошка раскатилась.
Леля быстро, пока дело не дошло до рукоприкладства, собрала картошку с пола и пробралась на кухню, почистила и поджарила полную сковороду с луком и парочкой морковок.
Никита же вынул из холодильника шпроты и сожрал их стоя, вылавливая пальцами из масла, масло подобрал хлебом.
— Мужа! — сказал он, подобрев. — Мужа надо встречать горячим ужином и рюмкой!
Съел все огурцы из банки. Потом умял полсковороды картошки. Потом сказал: «Мать с сестрой хотят прийти, но не в этот срач, нет, поклеишь обои, тогда позовем».
Это слово «срач» было, видимо, у них семейное.
Наутро он ушел, а Леля позвала Надежду и еще одну раздатчицу с больничной кухни — молдаванку Раю.
Они пришли в шесть и к одиннадцати вечера дружно обклеили две комнаты и коридор. Потом Леля покормила их картошкой с соленым шпиком, Надежда сбегала за бутылкой.
В полдвенадцатого явился Никита.
— А это еще кто?
— Не узнаешь? Надежда Ивановна, старшая сестра, ты же ее помнишь, а это Раечка — раздатчица в кухне.
Рая, беззубая тетка под пятьдесят, протянула обе руки: «Кого я вижу, больной, садись с нами».
Он сел, выпил стакан и съел все безропотно. Затем его повели смотреть комнаты.
— Здорово! — говорил он. — Как здорово! Только прихожая осталась ободранной.
— Обоев не хватило, — сказала Раиса.
— Попросите у маляров еще, — предложил Никита.
— У маляров, у каких? — вытаращилась Рая.
— Которые ремонт делают, — удивился Никита. — У вас на втором этаже.
— А, — ответила Надежда, перебив Раису. — Да они уже закончили отделочные работы, ушли.
Раиса же запела старинную песню «Лаванда».
Короче, Никита, как только что ушли женщины, учинил Леле допрос, где она взяла обои, при этом норовил стукнуть кулаком в живот. Леля ответила, что взяла в долг денег, что не хватает на жизнь и даже на питание.
— У любовничков берешь? — кричал Никита.
Дело кончилось как всегда, свалкой на полу.
Когда Никита заснул, Леля собрала вещи и пошла к себе в больницу. Там она переоделась, поднялась на четвертый этаж и заснула в сестринской комнатушке на кушетке. Все равно в девять начиналось ее дежурство, и через сутки утром она уже ехала с Данилой в Сергиев Посад.
Но, будучи предельно осторожной, велела довезти себя до вокзала, дождалась прихода поезда, проследила, что Никита не приехал, и отправилась к себе домой, в холодное нетопленое логово.
Там все уже было знакомо, наколола дров, затопила, сварила себе суп, поела и безмятежно заснула почти до следующего утра.
Проснулась от лютого холода, опять затопила.
Она там так и осталась бы жить, но злой дух Никиты не мог успокоиться.
Как сказала потом Леля по телефону Даниле:
— Ему нужна раба, понимаешь, и чтобы он еще не тратил ничего, и мог бы бить. И я не могу от него уйти, он убьет, он может, и ребенка убьет, он уже подозревает, что ребенок не его.
Так она в первый раз сказала Даниле то, о чем думала уже очень давно.
Никита явился в больницу в девять утра, к концу дежурства, и заставил Лелю поехать к нему.
Леля, войдя в дом, увидев грязь в прихожей и в ванной, сказала:
— Значит так, я больше не хочу с тобой жить, ты меня бьешь.
— Уродина, — с удовольствием ответил Никита. — Я тебя еще не так буду бить.
Все повторилось на грязном полу, потом пришлось убирать. Потом Никита открыл стенной шкаф — как ни странно, там лежали какие-то новые обои в рулонах.
— Я одна не могу.
— А что надо, скажи, — внезапно смягчился Никита. — Я помогу, а то мать с сестрой грозятся прийти.
Они вместе кое-как поклеили обои, только потом Леле удалось прикорнуть поспать.
А вечером Никита по длинному звонку открыл двум дамам в шубах. Они мазнули взглядами по худой, бледной, с торчащим животом Леле, прошлись везде.
— Обои какие, как у бабы Тоси в деревне, — заметила мать. — Не могли побогаче купить?
— Да, — поддержала ее дочь. — мне бы было стыдно так жить.
— Никита, пора зарабатывать (мать).
— Да я его устрою, хочешь (сестра).
— Куда, барменом? — ощетинился Никита.
— А хотя бы.
Так сказать, опять поговорили. Ясно было, что это уже заезженная тема.
— У меня диссертация. Я научный сотрудник.
— Младший (со смехом сестра).
— Ты и до того не дошла. Торгашка хренова.
— А кто ты, сказать? Сказать?
Никита, хладнокровно:
— Торгашиха скупая.
Мамочка, в крик:
— Ну хватит!
— Да я из его рук хлеба корки не возьму! Голодать буду, а не возьму! (Сестра орала торжествуя и почему-то выразительно глядя на матушку. Ого, тут великая ревность! Мать, видимо, любила больше сыночка, нежели эту толстую корявую дочь.)
