Последние несколько недель Ньевес дремала на солнце в саду, отяжелевшая и измученная. Устроившись с ней рядом, мы с Ритой что-нибудь шили, рассказывали друг другу о себе, сплетничали, обсуждали сериалы и жизнь у себя в родных краях. Я спросила, была ли она когда-нибудь влюблена в Роя Купера, и она с возмущением ответила, что всю жизнь любила только одного мужчину, своего мужа, «да упокоится он с миром». Уединившись на кухне, мы говорили о Ньевес. Рождение ребенка волновало Риту не меньше моего; она приготовила для него кроватку и шила одежки.
— Молю Бога, чтобы Ньевес осталась со мной. Моя единственная внучка живет со своими родителями в Портленде. Я была бы очень рада, если бы в доме появился ребенок, — призналась она, но мысль о том, что Ньевес останется в Лос-Анджелесе, казалась мне безумием; она должна вернуться в свою страну, где ей будет помогать ее семья.
Моя дочь всегда жила сегодняшним днем, полагалась на удачу, никогда не строила планов, не ставила целей и не любила проекты. В этом она тоже походила на Хулиана. Несколько раз я спрашивала, что она собирается делать после родов, но она отвечала уклончиво.
— Не будем торопиться, мама. Будущее покажет.
Зато мы заранее подобрали ребенку имя: если родится девочка, ее назовут Камила, если мальчик — Камило.
В третью пятницу октября Ньевес проснулась на рассвете и застонала от головной боли, а два часа спустя, собираясь выпить третью чашку крепкого кофе, который считала универсальным средством от всех недугов, встала с постели, и из нее хлынули околоплодные воды, образовав на полу между ног широкую лужу. Рита позвонила Рою, который как раз приехал на неделю в Лос-Анджелес, и вскоре мы вчетвером очутились в вестибюле роддома. У Ньевес не было схваток, она лишь жаловалась на невыносимую головную боль.
Ждать в приемной пришлось довольно долго, прежде чем Ньевес осмотрел врач, который обнаружил у нее высоченное давление. Началась неразбериха, последующие часы и дни слились в одну долгую ночь, в которой мелькали обрывки каких-то образов, калейдоскоп лиц, коридоры, лифты, голубые и белые халаты, запах дезинфицирующего средства, чьи-то распоряжения, шприцы с лекарством, и только одно я помню отчетливо — ручищу Роя Купера, держащую меня за руку. Эклампсия, сказали они. Я никогда не слышала этого слова.
— Я в порядке, мама, — пробормотала Ньевес, закрыв глаза и приложив руку ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящих прожекторов, подвешенных к потолку.
Это был последний раз, что я ее видела. Ее увезли бегом, каталка исчезла за двойной дверью, а мы остались одни в ледяном коридоре.
Нас уверяли, что сделали все возможное, чтобы ее спасти, но не смогли понизить давление; начались судороги, Ньевес потеряла сознание и впала в кому. Им удалось сделать кесарево сечение и достать ребенка, но у Ньевес отказало сердце, и она умерла через несколько минут. Мне бесконечно жаль, Камило.
Как мне хотелось, чтобы ты, новорожденный малыш, хотя бы на мгновение прижался к материнской груди, помнил ее запах, тепло, прикосновение рук и голос, произносящий твое имя. Сколько мы ждали? Вечность. В какой-то момент медсестра положила мне на руки ребенка в голубой шапочке, завернутого в белую пеленку.
— Камило, Камило… — шептала я сквозь слезы.
Ты едва дышал — крошечный, сморщенный, невесомый, как комочек ваты.
— Вы ведь бабушка? С вашим внуком все в порядке, но его должен осмотреть педиатр, и надо провести необходимые исследования, — сказала женщина.
Тебя отправили под наблюдение в отделение для новорожденных, где мы могли тебя навещать; там тебя продержали несколько дней; ты родился с желтушкой, но это не страшно, обычно все проходит само, заверили нас… Медсестра дала мне подержать тебя несколько минут, после чего мы расстались.
Нам принесли яблочный сок, Рой дал мне таблетку, которую я проглотила без лишних вопросов, — думаю, это был транквилизатор. Я все еще не могла понять, что произошло, не вникала в объяснения, спрашивала о Ньевес, как будто не слышала о ее смерти. Какой-то человек, представившийся больничным капелланом, провел нас в часовню — комнатку, Отделанную светлым деревом, лишенную каких-либо религиозных изображений, залитую светом, проникающим сквозь витражи. Туда привезли на каталке мою дочь, чтобы мы с ней попрощались.
Ньевес спала. Она выглядела безмятежной и на удивление прекрасной, ее нежное личико с золотистой кожей и кукольными ресницами обрамляли волосы медового цвета с высветленными кончиками. Рой объявил, что ему нужно заполнить формуляры, и увел с собой Риту и капеллана, чтобы я побыла с дочерью без свидетелей. В этой больничной часовне, не помня себя от горя, я поклялась Ньевес, что стану ее сыну матерью, отцом и бабушкой, что буду гораздо лучшей матерью, чем была когда-то для нее, самоотверженным и верным отцом, которого у нее не было, и лучшей бабушкой на свете; что проживу те годы, которые ей прожить не довелось, чтобы Камило не был сиротой, и дам ему столько любви, что когда-нибудь он сможет делиться ею с другими. Это и многое другое я сказала Ньевес между рыданиями. Запинаясь в словах, я давала обещание за обещанием, чтобы моя девочка покоилась с миром.
Рассказывая тебе эту историю, Камило, я снова чувствую острие, которое в тот день пронзило мне грудь, ту боль, которая возвращается до сих пор. Не существует боли сильнее этой, она настолько велика, что не имеет названия. Да, я все понимаю… На что мне жаловаться? Смерть дочери не была наказанием, я всего лишь одна из многих, это самое древнее и распространенное человеческое горе, в прежние времена никто и не рассчитывал, что все дети непременно выживут, некоторые умирали в младенчестве, так случается до сих пор в большинстве стран мира, но это нисколько не уменьшает ужаса, когда ты сама теряешь ребенка. Я чувствовала внутреннюю пустоту, но пустота эта кровоточила, мне не хватало воздуха, кости сделались будто из воска, душа не знала покоя. А жизнь продолжала идти своим чередом, как будто ничего не произошло; встать, сделать шаг, за ним другой, собраться с силами и заговорить, я не сошла с ума, я пью воду, но чувство такое, будто глотнула песка, глаза пылают, а моя неподвижная, ледяная, вылепленная из алебастра девочка, моя доченька, больше не назовет меня «мама», она оставила неизгладимый след в моей жизни, память о смехе, изяществе, бунтарстве, мученичестве.
Мне разрешили провести несколько часов рядом с Ньевес в пустой часовне. Дневной свет в витражах погас, кто-то пришел и зажег светильники, изображающие свечи, и попытался сунуть мне в руки чашку чая, но я не сумела ее удержать. Я была с дочерью наедине, мы разговаривали, и я смогла наконец сказать ей то, чего не говорила при жизни: как сильно я ее люблю, как скучала по ней многие годы. Я попрощалась с ней, поцеловала, попросила прощения за грех невнимания и небрежения, поблагодарила за то, что она у меня была, пообещала, что она останется навеки в моем сердце и в сердце ее сына, попросила не покидать меня, навещать во сне, посылать мне знаки, которые помогут мне видеть ее в каждой красивой молодой женщине, повстречавшейся на улице, чтобы ее дух являлся в самый непроглядный ночной час и в полуденных световых бликах. Ньевес. Ньевес.
Наконец за мной пришли Рита и Рой. Они помогли мне встать на ноги и обняли, образовав защитный круг; они держали меня, пока я не успокоилась, согретая теплом их участия. На прощание каждый поцеловал Ньевес в лоб, и меня повели к выходу. Снаружи уже стемнело.
Два дня спустя, пока ты был под наблюдением в больнице, твою маму кремировали. Не могла же я оставить ее тело в Лос-Анджелесе, вдали от семьи и родины. Урну с прахом я держала у себя, пока не захоронила там, где покоятся наши родные: на кладбище в Науэле. Когда-нибудь меня похоронят с ней рядом.
В этот тяжелейший момент Рой Купер снова пришел мне на помощь. Согласно логике, в любой нормальной семье я бы взяла на себя заботу о ребенке, но Рой предупредил, что по рождению мой внук — гражданин США и получить разрешение на вывоз его из страны — целое дело. Поскольку родителей у него нет, его судьбу решает судья по делам несовершеннолетних, законная процедура может занять много времени, а до тех пор ребенок будет там, куда определит суд. Он не успел договорить, а я уже потеряла рассудок; первое, что мне пришло в голову, это украсть внука из больницы и исчезнуть вместе с ним. Без сомнения, Хулиан Браво помог бы нам спрятаться в южном полушарии, он знал бесчисленное множество способов обойти закон.
