Я просыпаюсь и слышу как наяву: «Шесть лет». Выпрыгиваю из кровати, сбегаю по лестнице, и все кричат: «С днем рождения, Кристина! С днем рождения!» — и целуют меня, и обнимают, и прижимают к себе. К праздничному обеду мама купила жирное свиное ребро. Когда мы с Гретой возвращаемся из школы, кость лежит на газете, на кухонном столе, мама готовит чечевицу. Я украдкой хватаю ребро и впиваюсь зубами в сало. Это невыносимо вкусно, но тут раздается мамин возглас: «Эй! Ты что делаешь?! Это на всех. Будешь есть сырой жир — заболеешь!» Я хихикаю и укрываюсь за столом, держа кость в зубах, как собака, мама, не сняв фартук, ловит меня, я ныряю под стол, она наклоняется, хватает меня за ногу, я лежу на полу, так и не выпустив кость из зубов, и тут раздается звонок в дверь. Мама идет открывать. Я грызу сало, мечтая съесть все, без остатка. Нельзя, иначе мама разозлится по-настоящему. Я слышу в прихожей незнакомый мужской голос, мама ничего не отвечает, потом раздается страшный грохот.
Я осторожно кладу кость на стол. Бабушка с дедушкой кидаются в прихожую, Грета и наша служанка Хельга бегут по лестнице, перескакивая через ступеньки. Мама лежит на полу она упала в обморок. Почтальон стоит рядом с мамой на коленях, пытаясь привести ее в чувство, дедушка наклоняется, берет телеграмму, медленно распрямляется, читает и произносит — очень тихо: «Лотар погиб». Потом дедушка с почтальоном относят маму в гостиную, кладут на диван, Хельга приносит мисочку с водой и полотенце для компресса. Мама стонет, бабушка плачет, служанка Хельга ломает руки, а я говорю себе, что теперь все забудут про мой день рождения, потому что он стал днем смерти Лотара, всю оставшуюся жизнь мой день рождения будет для семьи днем скорби, но потом понимаю, что ошиблась, Лотар, должно быть, умер вчера или позавчера, известия теперь доходят до людей не сразу — не важно, хорошие они или плохие.
Мой брат мертв. Я не очень хорошо его знала, он был слишком взрослый — семнадцать лет! — и даже перед самым уходом на фронт все время пропадал на собраниях. Мой брат погиб, но что я чувствую? Горе? Не знаю.
Все отменяется.
В доме траур, все ходят печальные. У мамы красные от слез глаза, она надела черное платье. Бабушка застыла, заледенела. Дедушка закрылся у себя и слушает радио. В школе учительница велит Грете встать перед классом и рассказать, как она гордится братом, отдавшим жизнь за Вождя. Голос сестры дрожит, в глазах стоят слезы, и ее слова звучат не слишком убедительно.
— Можно мне поиграть с твоей шкатулкой, бабушка?
— Оставь меня в покое, Кристина, прошу тебя.
Интересно, будем мы праздновать Рождество в этом году или нет? Мне хочется подобраться как можно ближе, проследить и понять, что именно происходит — фокус или чудо.
Когда день начинает угасать, мы собираемся в гостиной, и мама зажигает белые свечи на елке. Дедушка садится за пианино, а я должна запевать. Мы становимся полукругом у елки и поем гимны. У меня самый сильный и самый нежный голос, я чувствую, как он рождается и растет в моей груди и выходит в мир точно в нужный момент, «Звените, колокольчики, звените, звените», Грета фальшивит, было бы куда лучше, если бы она только делала вид, что поет, она уродует красоту, все время берет не те ноты, путает строфы, ей все равно, как она поет, а мне не все равно, я знаю каждое слово каждого гимна, и любимого гимна Гитлера тоже. «В сердцах наших матерей бьется сердце нового мира», я пою эти слова и смотрю на маму сияющим взглядом, чтобы она не грустила так сильно из-за смерти Лотара и из-за того, что папа на фронте, мама гладит меня по голове, она гордится мной, я хочу, чтобы она лопнула от гордости.
Пока мы пели, в комнату прокралась ночь, кажется, что пламя свечей на елке горит ярче, гирлянды и серебристые шары отражают их свет, они переливаются, сияют, сверкают, как в сказке, белый передник Хельги и дедушкины седые волосы блестят серебром. Он знает все пьесы наизусть, он играет в темноте и ни разу не ошибается, хоть у него и не хватает двух пальцев.
«Тихая ночь» всегда поется последней, каждый куплет звучит чуть тише предыдущего, так что последние слова — «безграничная любовь» — напоминают дуновение ветерка, шепот, шорох, потом бабушка говорит: «Ти-хо» — и все умолкают. Я слышу, как тикают большие ходики, чувствую, как колотится в груди сердце. Когда мое сердце перестанет биться, я умру. Часы — НЕ живые, но маятник мерно раскачивается справа налево, слева направо, иногда часы останавливаются, но не умирают, так бывает, если дедушка забывает их завести. Даже если часы однажды сломаются и починить их будет невозможно, никто не скажет: «Они умерли», не станет покупать гроб и хоронить их, а просто купит другие.
«Разбитое сердце» — это просто слова, сердце ведь нельзя разбить, как чашку или статуэтку.
Наконец дедушка тихим голосом обращается к Богу, благодарит за лучший и главный подарок, который Он всем нам сделал — за Иисуса Христа, имена Христос и Кристина означают «помазанник Божий», тебе мажут голову маслом — и ты благословлен на всю жизнь, а потом говорит: «Ты призвал к себе нашего Лотара, как твоего собственного сына Иисуса», но тут его голос срывается, он не может продолжать. Мама подавляет рыдание, а дедушка, справившись с чувствами, произносит «Аминь», что означает «Да будет так!», все эхом отзываются: «Аминь», и снова воцаряется тишина, а часы начинают бить. Я насчитываю семь ударов, но не знаю, когда было семь часов — на первом ударе, на последнем или между третьим и четвертым.
Бабушка кивает служанке Хельге: «Пора!»
Хельга, шурша в темноте юбками, подходит к двери, открывает створки и — о, чудо из чудес! — это снова случилось! Как это выходит? Мы были здесь, все вместе, кроме папы, который убивает русских за тысячи километров от дома, пели гимны в гостиной, а в столовой сам собой накрылся праздничный стол. О-хо-хо! Белая льняная скатерть проплыла по воздуху через комнату и плавно опустилась на стол, самое красивое столовое серебро и дедушкин дрезденский фарфор выскочили из шкафов и выстроились с двух сторон, хрустальные бокалы вылетели из буфета и встали по стойке «смирно» над каждым ножом, а рождественский венок с четырьмя красными горящими свечами разместился точнехонько по центру. «Ой-ей-ей! — восклицаю я. — Ну как же это получается?»
Я смотрю на маму.
— Ты попросила соседку, да?
— Я? — Ее щеки покрываются румянцем. — Соседку? Конечно, нет.
Мама не может говорить неправду, так как же это получается? Каждый год одно и то же, а я не могу разгадать тайну. Что это — фокус или чудо?
Рождественский ужин окончен, пирожки и пряники вышли не очень вкусные, потому что не было яиц, мы с Гретой сидим на ковре в гостиной, положив свертки с подарками на колени. Мама расположилась в кресле и наблюдает за нами. Она очень старается выглядеть веселой.
— Надеюсь, через год каждая из вас получит много подарков, — говорит она.
— Ты и в прошлом году обещала, — напоминает Грета.
Матушка горестно морщит лоб, но быстро справляется с собой, и не бранит Грету за эгоизм, и не напоминает, что наш брат погиб на фронте и что страна воюет. Она просто говорит: «Ну же, дорогие мои, открывайте подарки!» — но голос ее звучит хрипло, и я знаю, что она тревожится за отца, потому что уже потеряла сына и боится потерять мужа, такое случилось со многими соседками. («Где он, мой возлюбленный Дитер, — думает мама, — что делает в это рождественское утро?»)
— Может, и папа будет с нами… — Я пытаюсь подбодрить маму, а она похлопывает меня по руке и повторяет:
— Открывайте поскорей.
Мы хватаем свои подарки, нетерпеливо срываем газетную бумагу (что делать — война!), и уже через мгновение, открыв коробку, я вижу что-то желто-мохнатое и блестяще-металлическое, но не успеваю понять, что мне досталось, потому что Грета радостно взвизгивает, размахивая куклой.
Я застываю.
Ну что тут скажешь? Произошла ошибка. Мама ошиблась, кукла предназначалась мне, а эта… плюшевая штуковина… Грете. Почему она молчит, почему не скажет: «О Боже, какая же я глупая, прости, Грета, отдай куклу Кристине и возьми медвежонка, дорогая!»
Кукла — моя, я это знаю. Она одета в красное бархатное платье с белым кружевным воротничком и манжетами, у нее длинные каштановые волосы, розовые щечки, коралловые, сложенные сердечком губы и темно-синие глаза, которые к тому же (Грета показывает мне, не выпуская ее из рук) открываются и закрываются! Когда кукла стоит, она смотрит на всех широко распахнутыми глазами, а если ее положить, веки медленно опускаются, ресницы касаются щек, и она уплывает в мир грез. Я с ума схожу по этой кукле, я даже знаю ее имя — Анабелла. Она — моя. Мне приходится сдерживаться из последних сил, чтобы не подскочить и не вырвать куклу у Греты. Мама говорит: «Ну же, Кристина, покажи нам, что ты получила?» — а я стою, как прибитая, и думаю, что никогда больше не буду счастливой. Не все ли равно, что лежит в моей коробке, я страстно хочу одного — сейчас же, немедленно стать единоличной владелицей потрясающей, одетой в красный бархат Анабеллы, играть с ней, любить ее. Грета принялась качать куклу на руках, она что-то напевает — и как всегда фальшивит, а я запускаю побелевшие от напряжения пальцы в коробку и достаю мохнатого медвежонка с тарелками в лапках. «Ух ты, Кристина, какой он миленький!» — фальшиво восхищается Грета, и мне хочется повалить ее на пол, отнять Анабеллу и вылететь с ней в окно, как Питер Пэн и Венди.
