– Любишь их?! – вырвалось у Власа.
– Люблю и страдаю за них. Пойми, Влас, Мне нужны не слова и дела, а сердце, твое сердце, любовь и сострадание твоего сердца. То, что проникнуто любовью и состраданием, способно преодолеть пространство и время. Остальное – тленно.
– Значит, все что я делал, вся моя борьба с Князевым, все мои страдания Тебе не нужны! Зачем же они тогда вообще были!? И почему в таком случае я должен умирать, обвиненный священником в прелести и убиваемый здесь без суда и следствия, а потом обреченный быть брошенным где‑то так, что и родная мать не узнает? Зачем это все?
Божественный Отрок ответил кротко и нежно, как говорят с самыми близкими людьми:
– Влас, а помнишь ли ты такое удивительное слово «смирение»? Смирение учит тому, чтобы всегда считать себя за ничто, чтобы непрестанно видеть свою малость, чтобы делая даже самые достойные дела для ближних во имя Бога, считать себя рабом, делающим положенное, да и то – плохо. Высокое мнение о себе уничтожает добрые плоды. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать… Тебе остается минута. Пожалуйста, не спеши. Сосредоточься. Принеси Мне исповедь… если хочешь.
Горячие слезы потекли из глаз Власа. Он и не знал, что слезы могут быть на самом деле горячими, как будто кто‑то плеснул на щеки воды из вскипевшего чайника. И он сказал:
– Господи, прости меня, пожалуйста. Я… Прости, что я не люблю этих людей, прости, что презираю отца Понтия и ненавижу Князева, прости, что я желаю мести. Я – гордый. Я думал, что делаю все это ради Тебя. Я был уверен, что Ты нуждаешься в моей помощи. Прости…
Лик Спасителя на иконе сиял.
– …я никогда и ничего не сделал доброго для Тебя… – Влас не выдержал и зарыдал, но как‑то странно, почти без звука, безмолвно сотрясаясь внутри себя…
– Теперь Я вижу, что ты готов, – сказал Отрок.
Дверь камеры распахнулась, и видение прекратилось.
Вместе с Князевым в камеру ввалилось четверо мужчин криминального вида, явно бывших навеселе.
– Ты готов, Филимонов? – спросил Князев.
– Готов, – спокойно ответил Влас.
– Очень хорошо. Повторяй за мной: я отрекаюсь от Сумасшедшего, якобы приходившего ко мне под видом Христа. Я отрекаюсь потому, что если я не отрекусь от Него, то весь мир отречется от меня. Повторяй!
– Я не отрекусь от Христа, даже если весь мир отречется от меня, – твердо сказал Влас.
Князев побледнел и тихо спросил:
– Это всe?
– Всe, – ответил Влас.
– А жаль, мог бы еще пожить…
Презрительно обведя взглядом скучившихся уголовников, Князев объявил:
– Ребята, перед вами сумасшедший. Но он не простой сумасшедший. В зоне он стучал нам на ваших братьев. За что и был досрочно освобожден. Он – стукач, ребята. Сделайте его тут. За это получите обещанное вознаграждение. Сроки вам, конечно, немного набавят, но совсем немного! Зато на зоне будете отныне жить по-королевски. Вам ведь терять нечего, так и так сидеть.
– Не митингуй, начальник, все ясно, – перебил Князева старый зэк. – Опустить его сначала, или как?
Князев брезгливо поморщился:
– Хорошо было бы опустить, но на это нужно время, а времени у нас нет. Кончайте его. Ну, чтобы потом на пьяные разборки было похоже, со смертельным исходом, разумеется. Не мне вас учить.
– Будь спок, начальник. Иди, газировочку попей за наше здоровье. А этого гада можешь считать покойником.
Князев вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
По команде старшего уголовники заломали Власу руки, хотя тот и не думал сопротивляться, и потащили к столбу, стоявшему в середине камеры. Сняв с себя ремни, они прикрутили ими Власа к столбу. Потом отошли к стене, достали заточки и приготовились кидать их в приговоренного к смерти. Власу вспомнилась Василиса, и он прошептал почти беззвучно:
– Встречай меня, Василек. Сейчас и я узнаю, что значит видеть звезды сквозь прутья решетки.
Старший зэк жестко потребовал:
– Признавайся! Сдавал братков?
– Нет, не сдавал.
– Врешь, сука! Огонь, ребята! – крикнул старший и первым метнул заточку. За ним стали целиться и кидать другие.
Первая заточка попала Власу в шею. Он вздрогнул от неожиданно близко брызнувшего фонтанчика крови. Удар заточки как будто отворил заветную дверь, и оттуда он услышал свой собственный голос:
– Я видел белые крылья,
белые, белые, белые.
Я видел черные стрелы,
черные, черные, черные.
И я перестал быть сильным,
и я перестал быть смелым,
чтоб в силу Твою облечься
и багряницей укрыться,
Страдающий мой Спаситель.
Потом пришла тишина и принесла тепло и покой. Она заполнила собой все. Неожиданно для Власа трудная прежде Иисусова молитва полилась в его сердце сама собой, как живой весенний ручей. Подобное он переживал только однажды, после разговора с Гостем в камере смертников.
Перед глазами Власа поплыло. Казалось, кто‑то проводит невидимой губкой по картине, нарисованной красками на стекле. Раз – и нет одной части картины, два – и нет другой, три – и нет третьей, а под красками открывается чистое прозрачное стекло, за которым – сияние белого неземного света. И остался один Свет. Свет, в Котором нет никакой тьмы.
Глава пятьдесят четвертая.
На Земле
Прямо в прихожей сияющий Влад бухнулся перед Машей на колени и положил к ее ногам букет цветов, который она тут же испуганно подняла. Влад выпалил:
– Дорогая Машенька, прости меня за все плохое, что я тебе делал. Мне стыдно вспоминать, как я иногда вел себя с тобой. Меня всегда удивляло твое терпение. Раньше я думал, что ты мне просто нравишься, но за эти годы я понял, что люблю…, люблю тебя. Я никогда тебе этого не говорил. Я думаю, нам бы хорошо повенчаться. Давай всегда будем вместе.
– Ты шутишь? – пролепетала Маша, крепясь изо всех сил, чтобы не заплакать от радости.
– Нет, не шучу! – торжественно ответил Влад, поднимаясь с колен. – Это все он, Маш, это Влас, про которого я тебе рассказывал. Это благодаря ему у меня мозги на место встали. Ну что, согласна?
– Я люблю тебя, Влад, – с трудом выговорила девушка, глотая слезы.
* * *
Вернувшись с повечерия, инокиня Неонилла и Ангелина принялись собираться в дорогу. Днем в монастырь позвонил Влад и сообщил, что выкупил забронированные для них билеты на завтрашнее утро. Так что утром им предстояло добраться до аэропорта и лететь в далекий Иркутск к Василисиным родителям.
Ангелина переживала, как они будут говорить с родителями, как объяснят, что их дочери больше нет на земле. Инокиня ее успокаивала тем, что Господь даст верные слова, только нужно Ему молиться. Она была уверена: родители Василисы поймут, что смерть их дочери вовсе не смерть, а мученический подвиг, с которого началась ее новая вечная жизнь. Мертвой она была, пока жила в притоне, а теперь ожила. И спас ее Влас.
– Неонилл, а Неонилл, ты хорошо запомнила, что Влас просил от Василисы маме ее передать? – не унималась Ангелина.
– Запомнила: в храм Божий ходить, молиться, исповедоваться, причащаться, и тогда в будущей жизни они, по милости Божией, непременно встретятся.
* * *
Войдя в квартиру, мать Власа Татьяна Владимировна почувствовала себя неуютно. Сына дома не было. Все заполнял мрак одиночества. Ей вспомнились долгие годы ожидания Власа из заключения. Промаявшись минут двадцать, Татьяна Владимировна вошла в комнату сына и зажгла лампаду в святом углу. Белый огонек красиво просвечивал сквозь зеленое стекло лампады.
Мать вгляделась в скорбное лицо Богородицы на иконе «Не рыдай Мене Мати».
«Как же Ты претерпела‑то? – мысленно обратилась Татьяна Владимировна к Божией Матери. – Ведь Сама говорила, что не можешь Его зреть на кресте распятым… Ох, Родимая. Дай мне силы все претерпеть, что Господь ниспошлет. Дай силы… Грех мне жаловаться. Как же матери мучеников терпели, когда их детей убивали, а я‑то что? Мой‑то сынушка – просто непутевый неудачник, а не мученик… Помоги ему, Матерь Божия».
Потом Татьяна Владимировна подошла к окну. Уже совершенно стемнело. Теплый шафрановый свет фонарей освещал улицу. Уютно светились окошки соседнего дома: желтые, красные, голубые, зеленые. Мать подняла взор вверх. В светлом московском небе с трудом можно было различить несколько звезд. Одна из них выделялась яркостью и размером. «Какая красивая звезда, и какая странная, – подумала Татьяна Владимировна, – я раньше ее не видела. А, может быть, я раньше сюда не смотрела?».
Мать присела у письменного стола, заваленного книгами и бумагами Власа. Это были духовные книги, выписки из них и какие‑то черновики. Татьяна Владимировна включила настольную лампу, пододвинула к себе открытую посередине тетрадь и прочла:
«Разве Бог хотел, чтобы была инквизиция?
Бог не хотел, чтобы инквизиция жгла людей.
Бог не хотел, чтобы Каин убил Авеля, а затем лилось море человеческой крови.
