Ознакомительная версия.
— С ним не заскучаешь, — пояснил Скотт, упаковывая в сумку больше одежды и книг, чем могло ему понадобиться для такой короткой поездки. — И думаю, ему пригодились бы мои советы.
Обед в ресторане иногда перетекал в поход в студию или галерею. Я называла такие визиты «губочными», потому что, подобно губке, впитывала все, что видела и слышала, об импрессионизме, реализме, районизме, постимпрессионизме, кубизме, модернизме, пуантилизме, синтетизме, ар-нуво и многом другом. В квартале Сен-Жермен-де-Пре нельзя было шагу ступить, не столкнувшись с искусством. Оно не только таилось в галереях, но и растягивалось вдоль набережных Малаке и де Конти, где выстраивались художники с мольбертами и огромным количеством довольно скверных картин.
Скотт обычно просыпался около одиннадцати и, поднявшись, со мной или без меня, отправлялся в кафе на поиски других писателей, готовых, как и он, всласть пообсуждать работы других авторов, но очень мало писали сами. Он окончательно определился с выбором рассказов для нового сборника, который должны были опубликовать в феврале под названием «Все эти печальные молодые люди», и не умолкая говорил о своем новом ненаписанном романе, будто эти разговоры могли магическим образом породить уже готовую рукопись. За обедом, а он тянулся до раннего вечера, пили вино, потом послеобеденные коктейли, а потом наступала пора возвращаться в квартиру, чтобы переодеться к вечернему выходу. Все это время Скотт словно гудел энергией, которую распространял вокруг себя.
По мнению Скотта, вечер, не потраченный впустую, начинался с прогулки под сенью каштанов на Елисейских Полях и продолжался коктейлями в «Ритце», после чего мы часто отправлялись в Латинский квартал, чтобы встретиться с Хемингуэями в одном из bal-musettes, где можно было поужинать, выпить и потанцевать.
Эти времена могли стать хорошими, и, честно говоря, при звуках первых же аккордов я с наслаждением отбрасывала всякие мысли, позволяя музыке пронизывать меня от макушки до пят. Зал, переполненный танцующими, взмокшими, смеющимися людьми, — это восхитительно. Иногда Скотт танцевал со мной, но чаще они с Хемингуэем исчезали, а позже я обнаруживала их за столиком на улице за горячим обсуждением достоинств и недостатков боксеров, на поединок которых они собирались, или личной жизни их приятелей-литераторов.
Мы мигрировали между барами, наша компания пьянела и разрасталась, и вечеринка продолжалась до самого рассвета, когда Скотт осознавал, что мы потеряли Хемингуэев уже несколько часов назад, потому что Эрнесту хватало самодисциплины уйти пораньше, чтобы наутро проснуться с ясной головой и начать писать. Вернувшись домой, Скотт хотел секса — вот только его тело порой не поспевало за разумом, и никакие уловки из моего арсенала не помогали. Тогда он отталкивал меня, бормоча «плевать», и мы просто засыпали.
Я узнала, что если регулярно соглашаться на его ночные гулянки, то некоторые вечера я смогу проводить по-своему. В «мои» вечера я вместе с Мерфи, или только с Сарой, а порой и в одиночестве, ходила на представления «Русских балетов» или постановки в театре «Ля-Сигаль». Здесь под звуки оркестра, окруженная красотой и грацией танцоров, я видела воплощение моей детской мечты.
Я любила драматические и танцевальные представления, но не меньше мне нравилось рассматривать декорации после спектакля и знакомиться с художниками, о которых Джеральд говорил с восхищением и почтением. Так, Джеральд представил меня Михаилу Ларионову, который в том сезоне создал поразительное оформление для «Русских балетов». Будто собранные из цветных осколков, похожие на калейдоскоп сцены Ларионова были одновременно изысканными и причудливыми. Его безумные костюмы и декорации нельзя было просто увидеть, они брали за живое, заставляли отозваться. По крайней мере, я ощущала это именно так.
Когда в один из первых, но далеко не в последний раз мы с Мерфи и Ларионовым пили после представления кофе в «Двух Маго», нас заметила подруга Сары Полин Пфайфер и две ее приятельницы из «Вог».
— Как чудесно снова вас видеть, Зельда, — сказала Полин.
Как обычно, на ней было платье, которое вошло в моду, вероятно, минуту назад, на этот раз с изумительным набивным узором из пионов и птиц и с рукавами из золотистого кружева.
— Мы прекрасно повеселились прошлым летом в Антибе, правда? — продолжала она. — Сара, умоляю, скажи, что в этом году мы все снова сможем приехать на виллу «Америка». Мне этого до смерти хочется, а Зельда так здорово умеет играть в ту игру!
— Мы планируем общую встречу, — заверила ее Сара. — Вы знакомы с выдающимся художником Михаилом Ларионовым? Он пообещал, что поделится с нами секретами своего дара. Хотите составить нам компанию?
— Это так мило с твоей стороны. — Полин протянула руку Ларионову. — Полин Пфайфер, не художница, — представилась она. — И спасибо, Сара, но вынуждена отказаться. У нас назначена встреча с кое-какими ребятами в «Динго». — Она по-французски театрально расцеловала Джеральда, потом Сару, потом меня, помахала нам кончиками пальцев и вышла вслед за подругами.
Я взяла Ларионова под руку.
— Забудьте об этих показушницах. Давайте займем столик, и вы расскажете мне все-все-все.
О своей работе Михаил говорил с безграничным воодушевлением. После двухчасовой беседы он сказал:
— Есть еще многое, что я бы хотел добавить, но мне пора. Пожалуйста, не стесняйтесь найти меня в любое время, когда придете на представление.
Так я и поступала.
— Расскажите мне, как художник делает себе имя, — допытывалась я на следующей нашей встрече, теперь тет-а-тет. — Я хочу знать, как не превратиться в стрекозу из басни.
Он озадаченно посмотрел на меня.
— Не хочу, чтобы зима застала меня врасплох, — пояснила я.
— О какой зиме вы говорите?
— Не знаю. Не могу описать. Меня просто не покидает ощущение, что произойти может все что угодно и я должна быть готова.
Он благодушно улыбнулся.
— Такая красивая женщина, как вы, никогда не останется одна. Думаю, вам будет тепло в любую зиму.
— Спасибо, — отозвалась я. — И все же, как вы подходите к работе с «Русскими балетами»? Как приступаете к созданию концепции, когда Дягилев решает поставить новый спектакль? Вам нужно понаблюдать за танцорами на репетиции, или послушать музыку, или просто…
Мы встречались каждую неделю. Не то что я лгала Скотту, но не упоминала об этих платонических свиданиях после представлений. Когда приходила домой, Скотт еще где-то гулял, а к тому времени, когда на следующий день он просыпался и трезвел, его ум уже был занят планами на будущее. Так зачем давать ему лишний повод для размышлений и несоразмерно бурной реакции?
«Мое молчание позволяет сберечь его нервы и помогает ему сосредоточиться», — вот как я объясняла это себе.
Все шло хорошо до одного июньского вечера, когда мы пришли на небольшую вечеринку в честь тридцать четвертого дня рождения Коула. Праздновали в одном из роскошных закрытых салонов «Ритца». Перед тем как отправиться туда, Скотт решил заглянуть в бар «Ритц», где его едва ли не с первого дня считали за своего.
Как всегда, нас тепло поприветствовали метрдотель, шеренга одетых в ливреи официантов и бармен, чья застывшая улыбка была в шаге от абсолютного подобострастия. Здесь, в «Ритце», Скотт воплощал le suprême Américain — образ, для которого он был создан.
— Шампанского, дружище, — велел он официанту.
Мы были одеты по высшему разряду: Скотт в смокинге и бабочке, я в бирюзовом шелковом платье без рукавов с бахромой по подолу.
— У месье какое-то событие?
— Мне вот тоже интересно, — подала голос я. — Это день рождения Коула, не твой, дорогой. Мы хотим потренироваться произносить тосты?
— Аи contraire[6], у нас есть повод для празднования, — возразил Скотт. Он жестом велел официанту уйти и положил на середину стола квадратную бархатную коробочку. — Смотри, что я принес, чтобы отпраздновать вот это, — и он вытащил из кармана сложенную газетную вырезку и выложил ее на стол рядом с коробочкой.
Заголовок гласил: «Наша королева кино, автор — Ф. Скотт Фицджеральд», а вслед за этим был напечатан рассказ… мой рассказ, который я написала еще в Грейт-Нек.
— Что такое? — спросил Скотт, увидев, что я не реагирую. — Я знаю, у них ушла целая вечность, но я думал, ты будешь без ума от счастья.
— Я… это здорово, — произнесла я, пробегая глазами строчки, над которыми столько трудилась.
Моя Грейси Аксельрод обрела плоть, она была настолько живой, насколько это вообще возможно, здесь, на страницах «Чикаго сандей трибюн». И прямо над ней значилось имя Скотта.
— Впечатляет, — добавила я с вымученной радостью.
— Именно! — Он подтолкнул ко мне коробочку. — Открывай.
Ознакомительная версия.
