— Минутку, — сказал он. — Вы не могли бы расчесать мне волосы?
— Охотно.
Она бережно, с явным удовольствием расчесывала его волосы.
— Вам пора подстричься. А как, по-вашему, Джозеф?
— Да, — сказал Эрнст. — Пожалуй.
— Волнуетесь?
— Нет.
— Это, знаете ли, большая честь. Мы все гордимся вами.
— Спасибо, мисс Гринберг.
— Труди, — поправила она.
— Труди.
Изображение на экране поплыло, но тут же выправилось. Экран заполнил кубастый коротышка с бородой и червеобразными усишками; расплывшись в улыбке, он адресовался Эрнсту, Труди и Хайману Гордону.
— Добрый вечер, дамы и господа. Меня зовут Томас Хейл. Каждую пятницу мы имеем удовольствие представлять вам программу «Дебаты» — в нашей программе трое участников обсуждают какую-нибудь животрепещущую тему. Сегодня наши гости, — камера отъехала назад, — мисс Люси Морган, критик, поэт, автор книг о путешествиях, она слева от меня. — Хейл сделал паузу, послал зрителям улыбку. — Мисс Морган, насколько мне известно, у вас этой осенью выходит сборник стихов в серии «Большой формат» издательства «Бойд и Макьюен». Все верно?
Мисс Морган жалко, боязливо улыбнулась. Ледащая, костлявая, с огненными черными глазами, ртом до ушей, копной курчавых черных волос, по причине малого роста она, по-видимому, восседала на подушках или телефонных справочниках. Голос у нее оказался неожиданно низким и скрипучим.
— Да, «Путем огня» выйдет в ноябре, девятнадцатого ноября. Книга стоит доллар девяносто восемь центов.
В ответ на следующий вопрос мистера Хейла мисс Морган сказала, что на нее прежде всего повлияли Дилан Томас, Малларме и «Золотая ветвь»[149] Фрейзера.
— Справа от меня, — сказал мистер Хейл, — Чарльз Лоусон, теле- и киносценарист. Мистер Лоусон, насколько мне известно, завтра вечером в кинотеатре «Ши» состоится премьера вашего фильма «Все о Мэри». Все верно?
— Похоже на то. Иначе, разве я мог бы позволить себе такой костюм?
Мистер Лоусон в ответ на следующий вопрос мистера Хейла сказал, что на него самое существенное влияние оказали его психоаналитик, жена и деньги, в такой вот последовательности.
Экран снова заполнило сияющее лицо мистера Хейла.
— Сегодня мы будем спорить о том, нужно ли канадским писателям и художникам уезжать из страны, чтобы развить свой талант. — Хейл сделал паузу, улыбнулся. — Я полагаю, сегодня наш спор будет особенно жарким, потому что мисс Морган на следующей неделе отплывает в Англию. Думается, она надеется обосноваться там. Меж тем Чарльз Лоусон, надолго покидавший Канаду, недавно вернулся, чтобы обосноваться здесь.
— Переключить на другой канал? — спросила Труди.
— Нет, — сказал Эрнст. — Хочу смотреть этот.
— Чарльз Лоусон — очень хороший человек, — сказал Хайман Гордон.
— Я видела его пьесу на той неделе, — сказала Труди. — Та еще пошлятина.
— Чарльз Лоусон, — почтительно поведал Хайман Гордон, — мог бы сделать карьеру в Голливуде, но он стоял за свободу слова. А это дорогого стоит.
— Он что, из этих, из коммунистов? — спросила Труди.
— Потише, — попросил Эрнст.
— Постоять за свободу в наши дни, — сказал Хайман Гордон, — это дорогого стоит.
— Тихо, — сказала Труди. — Мы мешаем Джозефу.
— …Канада испытывает культурный голод, — заключила мисс Морган.
— Не стану утверждать, что в плане театральной и культурной жизни Торонто может соперничать с Лондоном, — сказал мистер Лоусон. — Но — притом, очень большое но, — уезжая в эмиграцию, канадские писатели и художники своей стране ничего дать не могут. Я жил в Лондоне. И мне довелось повидать, как многообещающие таланты — а таких было немало — оказывались на дне, на дне бутылки «Джонни Уокера».
— Уж не хотите ли вы сказать, что стоит мне переехать в Лондон, и я стану алкоголичкой?
— Я уверен: мистер Лоусон выражался иносказательно.
— Я — канадец, — сказал мистер Лоусон, — и тем горжусь. Мисс Морган права в одном. Культурным раем Канаду назвать еще нельзя, но, — распалялся он, — если наши даровитые поэты будут и дальше убегать в более благополучные — я намеренно употребляю это слово, — благополучные страны, развить канадскую культуру нам не суждено. — Он подался вперед. — Англия, мисс Морган, мертва. Ей конец.
— Возможно, и так, — сказала мисс Морган. — Но там, по крайней мере, есть люди, которые читают стихи.
Томас Хейл откинулся в кресле.
— Весьма спорное утверждение, мисс Морган. Я — канадец. И я читаю стихи.
— Старая дева, — сказал Хайман Гордон. — Тьфу.
Труди Гринберг закаменела.
— Гоголь, — сказал Хайман Гордон. — Вот это поэт так поэт.
— Прошу вас, — сказала Труди. — Мы мешаем Джозефу.
— Байрон, — сказал Хайман Гордон, — вот кто, по-моему, поэт.
— …всего лишь из-за классовых различий?
— Извините, — сказал мистер Лоусон, — но мы не хотим, чтобы наш ребенок рос в стране, опутанной паутиной предрассудков и привилегий, погрязшей в чванстве. И мы ни за что не отдали бы Дэвида в частную школу.
— Не понимаю, какое отношение это имеет к нашей теме, — сказала мисс Морган.
— Весьма своевременное замечание, — поддержал ее Хейл. — Вопрос, какое образование выбрать для ребенка, неуместен.
— Конечно, конечно, — сказал мистер Лоусон, — но мне хотелось бы снова обсудить с мисс Морган проблемы экспатриантов после того, как она поживет в Лондоне с мое.
— Повторяю, — сказала мисс Морган, — Канада — провинция. И мой отъезд из Канады этого не изменит.
— Пусть провинция, — сказал мистер Лоусон, — но в этой провинции жизнь бьет ключом. У нас в Торонто происходят потрясающие события. Взять, к примеру, хотя бы Стратфордский фестиваль…[150]
— Уж не собираетесь ли вы объявить Шекспира канадским писателем? А?
— Ха-ха-ха, — раскатился мистер Хейл.
— Вы прервали…
— Вы назвали лондонский театр упадочническим. Вам, как я понимаю, не удалось поставить ни одну из ваших пьес в…
— Послушайте, вот вы сказали, что канадцы не читают стихи, но вся штука в том, что они не читают ваши…
Динь-динь-динь, зазвенел, предваряя мистера Хейла, звонок. Зазвучала музыка.
— Дамы и господа, — сказал Томас Хейл, — вы смотрели…
— Выключите, — сказал Эрнст.
Хайман Гордон нажал кнопку.
— Как вы? — спросила Труди.
На лбу Эрнста выступила испарина.
— Ну же, герой. Попрошу улыбочку.
— Мне хотелось бы немного поспать, — сказал Эрнст.
— Разумеется. — Труди Гринберг выжидательно посмотрела на Хаймана Гордона.
— После вас, мисс Гринберг.
Труди нагнала Хаймана Гордона у двери.
— Минутку, — сказал Эрнст. — Когда их ожидают?
— Примерно через полчаса, — сказала Труди. — Я вас разбужу заранее.
У студии Чарли поджидала Джои в «бьюике». Он нежно поцеловал ее. Джои показала ему газетные вырезки — они были вложены в письмо Карпа из Израиля.
— Бог ты мой, бедная девочка. — Чарли рассматривал скверную газетную фотографию Салли. — Бедная дурочка.
Некоторое время они ехали молча, потом он спросил:
— Как Дэвид?
— Спит, как сурок.
— Бедная девочка. — Чарли закурил две сигареты, одну передал Джои. — Что пишет Карп?
— Он оказался там не ко двору. Ему приходится нелегко. К нему относятся с подозрением, оттого что он выжил.
— Бедный Карп.
Чарли задумался, и все мысли его были о друзьях — одних он потерял, другие умерли, третьи стали врагами, и, хотя все они, и он в том числе, изо всех сил тщились этого избежать, кончили они тем, что только сильнее ранили друг друга. Думал он и о том, что вот наконец-то он в Канаде с женой и ребенком и даже что-то вроде знаменитости, и тем не менее в глубине души, на самом ее дне, скверность, ощущение такое, точно его надули. И накатывал страх, что его уличат — и не так в каком-нибудь проступке, как в установках. Думал он и о Нормане, задавался вопросом: лучше ли ему. Ну это вряд ли, к такому заключению пришел Чарли.
— Почта была? — спросил Чарли.
— Экберги зовут на ужин в субботу вечером. Тебя пригласили выступить в Карлтонском колледже двадцать пятого.
— Двадцать пятого, говоришь?
— И еще ЮИМА[151] просит тебя быть судьей на их конкурсе драматургов.
— Бедная, бедная дурочка.
— Сеймур приглашает нас завтра — пропустить стаканчик-другой. Я… что ты сказал?
— Ничего.
— Что с тобой?
— Хочется надеяться, — сказал Чарльз, — что из Дэвида что-то выйдет. Художник, может быть.
В Монреальскую еврейскую больницу Эрнст — через Мюнхен, Париж и Лондон — попал долгим и кружным путем. Пробраться на судно в Ливерпуле не составило труда, и, очутившись в Монреале, Эрнст ел в тех же кафешках, где обычно перекусывала Салли, ходил по тем же улицам, где ходила она. Посещал занятные, по ее мнению, бары, отыскивал в телефонном справочнике имена людей, о которых она упоминала, стоял около их домов, ждал, пока они выйдут. По меньшей мере раз в день проходил мимо ее дома в ПБМ[152]. Во второй раз встретил отца Салли — он узнал его по фотографии, которую она ему показала. Мистер Макферсон, худощавый, седоватый, со спокойными голубыми глазами, трубку он держал, оберегая от дождя, чашечкой вниз, оказался именно таким, каким и должен быть шотландский директор школы. Эрнст с тоской и сокрушением вгляделся в отца Салли, когда тот прошел мимо, затем несколько кварталов шел за ним по пятам, точно влюбленный ученик.
