Полез под полку, не поленился, достал туристский брезентовый рюкзак, извлек из него военный бинокль, котелок, алюминиевую кружку с ложкой и старенький транзистор «Спидола».
Как только пересекли границу бывшего СССР, неотрывно глядел в бинокль на скудные румынские земли:
– А наши степи просторней.
Потом – на поросшие лесами горы Болгарии:
– А у нас Саяны выше.
Увидел, что я читаю Томаса Манна, кажется, «Иосиф и его братья»:
– А наш Толстой лучше.
Сидел, крутил старенькую «Спидолу», ловя вести из Отечества. Та шипела, свистела, нечленораздельно клокотала.
– Вы протокол хорошо знаете? – спросил, когда мы подъезжали к Софии.
– Какой еще протокол? – удивилась я.
– Что куда носить. Я вон целый чемодан с собой везу, костюмы, галстуки. Завтра днем у нас встреча с послом – так как, по протоколу одеваться или можно без?
– Без, – успокоила его я. – Тридцать градусов в тени, какой еще протокол.
– Ну, смотрите, чтоб я лицом в грязь не ударил. И не отходите от меня. Я языков не знаю. Заблужусь. Могут быть провокации. Там сейчас американское влияние. Всякое может быть.
Так он и ходил за мною потом повсюду хвостом. Я – в магазин, он – в магазин, я – обедать, он – обедать, я – в уборную, и он туда же.
За первым же ужином объявил мне:
– Мы с вами по разные стороны баррикад. Вы в каком Союзе писателей – «российском» или «России»?
Честно говоря, я и не знала, как именно он называется. Потом поняла, что он имеет в виду:
– Я, по всей видимости, в «жидо-масонском». А вы, наверное, в «фашистском»?
– Почему? – удивился он, – я там, где Владимир Иванович Гусев. Это – самый лучший Союз писателей. А вы – в другом. Вы – где Наталья Иванова. Вот я и говорю, что мы по разные стороны баррикад.
Ну и, честно говоря, баррикады – не баррикады, но некоторая конфронтация у нас действительно возникла. Еще бы, лекции читал он примерно так:
– В России сейчас ужасная ситуация. До чего ведь дошло – Фадеев, Горький, Серафимович, Фурманов – в полном загоне. А Булгакову, Набокову, Платонову – зеленый свет.
Албанцы негодовали.
– Как, неужели Серафимовича не печатают! Непостижимо!
Окружали нас плотной стеной, интересовались:
– А когда к нам Валентина Терешкова приедет? А как поживает Марина Ладынина? А как здоровье Клары Лучко?
…Дело в том, что албанцы когда-то так любили русский народ, что называли детей по фамилиям видных советских деятелей. В пятидесятые—шестидесятые годы по албанским улицам и ущельям бегали мальчишки, откликавшиеся на имена Чуйков и Чапаев, Жуков и Жданов. Потом Энвер Ходжи обвинил Советский Союз в оппортунизме, и всех местных Кировых и Молотовых, Гагариных и Горьких стали сажать и расстреливать. Если кто из них и уцелел, сейчас им было под пятьдесят. Они-то особенно радушно зазывали нас в гости, дружно пели «Катюшу» и возмущались, что у нас собираются выкинуть Ленина из Мавзолея.
– Это акт вандализма! – говорили они и ставили нам в пример египтян, до сих пор содержащих своих фараонов в отведенных для них гробницах.
– Мнение народа, – довольно кивал мне на них Эн с Точкой. – Видите, народ не с вами, а с нами. Народ не потерпит.
А сам от меня – ни на шаг: мало ли что, еще украдут.
– Да что у вас красть? – поражалась я. – Носовой платок? Зубочистку?
– Меня, меня самого могут украсть как главу русской делегации. А потом выкуп будут требовать у России! – с достоинством отвечал он.
Я все дивилась и спрашивала про себя: ну и при чем тут Самойлов? И где там Лотман?
А он все ходил за мной, все проявлял классовую бдительность, бубнил, заклинал:
– А у нас лучше. Товары – качественнее. Продукты – натуральнее. Что это вы покупаете? Кофейник? Да у меня таких кофейников дома… пять штук. Это – кока-кола? Не пейте! Наш лимонад – лучше.
Я вспомнила, как одно время у моих детей была нянька. И вот она время от времени подбиралась ко мне и с лучезарной улыбкой говорила:
– Олеся, какая же все-таки Мария Ильинична Ульянова была замечательная женщина!
В конце концов мы были вынуждены с ней расстаться, и она писала на меня доносы в Союз писателей, что я не имею никакого уважения к семье Ульяновых. Секретарша Марь Иванна мне их потом зачитывала по телефону.
Ну, и здесь я не выдержала заклинаний, надерзила этому Эн с Точкой:
– Не понимаю, как вас там в вашем Союзе писателей держат? Неужели не поминают структуралистское прошлое? Или просто – гоняют за пивом. Признайтесь, а? Ведь они не могут вас принимать всерьез. Отчество у вас басурманское и выговор подозрительный.
Хмыкнул, поджал губы, обиделся. Наконец подыскал аргумент:
– Почему же для хорошего человека и за пивом не сбегать? Владимир Иванович Гусев – очень хороший человек.
Больше он со мною не разговаривал, то есть продолжал что-то бормотать, но уже не мне, а куда-то в пространство, хмыкал себе под нос, жестикулировал, восклицал.
После того как Советский Союз обвинили в оппортунизме, всю страну покрыли бетонные доты, угрожающее число которых подползло к миллиону, так что каждая албанская семья в случае чего, если к ней ненароком вдруг протянется из темноты «братская рука помощи», могла окопаться в персональном укреплении и вести оттуда прицельный огонь по отзывчивому «старшему брату». Разлюбив русских, албанцы тогда тут же полюбили китайцев, и Желтый Брат научил их раскопать горы в форме террас, чтобы на них можно было с легкостью выращивать солнцелюбивый виноград и тучные злаки. Доверчивые албанцы вышли на многолетний субботник и изрыли свои скалы так, что они легли ступенями, спускающимися в преисподнюю и восходящими к свету. Но братья с берегов полноводной Янцзы и преизобильной Хуанхэ ничего не сказали об оросительных системах, которые могли бы питать под палящим солнцем молодые посевы. И вскоре скалистые лестницы заросли колючками и бурьяном.
Говорят, еще совсем недавно в албанских горах шумел густой лес и пели птицы. Но в одну из зим сюда пришли коммунисты и вырубили леса «на растопку», оставив после себя лысые горы в складках террас и пупырях дотов.
Эн с Точкой лазал между дотами, гладил горячий бетонный панцирь, пытался даже усесться сверху – шофер его подсаживал, фотографировал – то с напряженно-серьезным, даже идейным лицом, то с туристической улыбкой, то с биноклем у глаз. Это чтобы потом Эн с Точкой мог показывать фотокарточки родным и близким: «А это я за границей».
– Ваши соратники по Интернационалу постарались! – съехидничала я, указывая Эн с Точкой на тоскливый разор.
– А ваши американцы покупают себе Албанию своей пепси-колой! – огрызнулся он.
Американцы действительно начинали уже «покупать» Албанию: нам с нашей «культурной программой» было не угнаться за ними. В университете студенты, изучавшие английский, были снабжены компьютерами и новейшими программами, в то время как на русском отделении кривились допотопные парты и со стен смотрели выцветшие стенды с Лениным и Горьким. Что мы могли им предложить? Две коробки подержанных и довольно случайно подобранных русских книг?..
Как-то вечером, в гостях, под песню о том, как «паренька приметили, и в забой отправился парень молодой», исполненную хором албанских товарищей, мой спутник расслабился и, по всей видимости, преизрядно «принял на грудь», потому что вдруг расчувствовался и стал мне рассказывать, как он ходил в приближенных Лотмана и как ему за это всыпали по первое число: вызывали куда следует, а кроме того – рассыпали набор его первой «модернистской» книги стихов. Мне стало его жаль. Еще бы – вон как пуганули его, беднягу. Даже в партию вступил. И так его разморило, что он вдруг и на Союз писателей свой попер и – перед кем?..
– В общем-то, хамы они там, – признался он мне. – Унизительно с ними иногда бывает…
Как-то я с ним внутренне примирилась. Подумала, нехристианское это дело – осуждать. Может, подумала, человек он вполне хороший, а вот – боится теперь, трепещет…
Утро, очевидно, застало его врасплох: должно быть, в ужасе он вспоминал свои ночные откровения. Во всяком случае, он вдруг сделался чрезвычайно суров ко мне, вовсе перестал со мной разговаривать и теперь поступал как бы мне наперекор, как бы даже назло. Если я брала в ресторане рыбу, он – котлету. Если я – компот, он – кисель. Я – сыр, он – колбасу, а ведь раньше ни на йоту не отклонятся от моего рациона. Я даже подозревала, что он держит меня не только за телохранителя, но и за дегустатора: я съем кусочек, тогда и он съест. Я сделаю глоток, и он сделает. Но теперь – шалишь! Независимый человек ест то, что сам пожелает.
Нас повезли на Адриатическое море, я полезла купаться, он забился в кусты:
– Наше Черное море лучше.
Я вылезла из воды и забралась под куст, чтобы укрыться от палящих лучей – он вылез на солнце.
– Вы обгорите, – сказала я. – Идите лучше в тень.
– Не пойду! Даже не уговаривайте!
Так и сидел на полдневном солнцепеке часа два. Сгорел, как ветошка. На следующий день покрылся волдырями, я предложила ему жирный крем для лица.
