Санима стоял и отдалении. Вдруг он заплакал, причитая:
— Все пропало! Я боялся… как я боялся… Все пропало!
Шатаной, услыхав, как плачет Санима, засмеялся и стал показывать на него пальцем, призывая и парамуширцев последовать за ним. Кто-то из них подхихикнул.
— Балаган затеял! Скоморошничать при есауле! Ну, Шатаной, берегись!
Айн почувствовал в голосе Козыревского угрозу. Смех смолк. Смиренность заменила его.
— Позовите Саниму. Я хочу поговорить с Шатаноем с острова Итуруп. Да велите Саниме нюни не распускать. Чай, не баба…
Санима, видя, что Козыревский защищает его, приободрился. Он, не глядя на Шатаноя, поклонился ему.
— Я в твоей власти, есаул, и я расскажу тебе все о Нифоне, — сказал он.
— А твой бог тебя не покарает?
— Ты защитил и спас раба его.
— Зело мудро судишь… Но расскажешь с глазу на глаз в юрте. Эй, — позвал он двух казаков, — в юрту никого не пущать…
И он с Шатаноем и Санимой удалился в малую юрту. У входа, опершись на ружья, стали казаки.
Солнце нежилось в голубизне неба. С моря поддувал свежий ветерок. Вверх по реке перла откладывать икру красная рыба. Горы синели в выси.
Парамуширцы знали, что Шатаной не просто айн, а гых-курил, по-айнски курил с дальних островов. А Итуруп у Матмая.
Связанный обетом и верою, Санима как мог долго крепился. Шатаной обезоружил его.
Вот скаска Санимы, которую первым из русских услышал Иван Козыревский.
Государство, в котором родился Санима, называется Эдо и находится на Нифоне-острове, а живут в нем нифонцы. Коров они не бьют и мяса их не едят. Ружья при себе держать им не велено. А в службу-де выбирают великовозрастных мужиков и обучают в особливом городе, а обучив, возвращают в государство Нифон служить. А к воинскому делу зело неискусны и боязливы. Как кровь кто увидит, на землю падает и глаза руками закрывает.
А близ великой губы к государству Нифон есть остров караульной, которого не могут миновать морские суда. И караул стоит крепкий. Все суда осматриваются с тщанием: ищут ружья и выписки на товары дают, а ежли ружья найдут и товар какой запрещенный, то отбирают без остатку, а торговым людям указ чинят.
Торгуют нифонцы с Узакинским государством, которое на полдень от Нифона, и с Матмаем торгуют, на север. Товары возят мелкими, на то особливо устроенными судами, которые ходят беспрестанно, ибо зимы у них нет. К узакинцам ходят и морем, и горами, где торговлю держат с другими государствами. И есть в Узаке многое число всяких вещей, и серебро у них водится, и товары всякие, и шелковые делают.
На острове Нифон будто есть монастырь. Стоит он на горе дивно, и обретается в нем множество церквей, и бесчисленно богомольщиков чернцов, которым жалованье присылается от царя, как и всякие люди за моление дают.
А хлеб-де родится у них трижды в год, и овощ земной, и плод всякой беспрестанно. Табак сеют. А пашут крестьяне на быках. Також-де шелковые и всякие товары делают мужики и бабы. А платье носят шелковые, бумажные, и всякие.
А царя своего нифонцы не видят, а когда бывает царский ход, то все падают ниц на землю и смотреть на него не смеют. Во все места и города царь посылает своих наместников. В городе Шенда наместник является сродственником царю. Напротив города Шенда есть остров, на который люди съезжаются ради мольбища. Они приносят в дары злато и серебро, дорогие вещи. А у кого рука подымется украсть дароприношення, тот долго не протянет: у него жилы станет корчить, а тело сохнуть. Ежли кто на ногах принесет прах священного острова в дом свой, и тому несдобровать. Того ради для моления на сем острову у каждого жителя отдельная одежда. Как отмолится, одежду оную совлачают и прилипший прах отверзают и облачаются в новую одежду.
Город Матмай стоит на краю проливы и построен не в дальних годах. В Матмай ссылают людей из Нифона за их провинности. Поэтому в Матмае люди при себе имеют всякое оружие для оберегательства. В городе есть пушки, и разные ружья, и снаряды, и суда.
— Ишь ты, — сказал Иван Козыревский нифонцу Саниме, — знать, нифонцы и узакинцы торг меж собой ведут, не воюют. Жаль, что ты, Санима, в нашем языке хорошенько не пообвык… — Иван Петрович огорченно вздохнул. — Да мне ль, Ивашке Козыревскому, в иностранные государства собираться, когда я большим разговорам не заобыкновенен, людей иностранных не видел, окромя тебя, Санима, и твоих товарищей… Здесь порядки нынешние надо ведать: как поклониться, кому слово какое сказать, чтоб человека иностранного не обидеть и Россию защитить. С начальными государственными поступать надлежит осторожно. А торговлю с нифонцамн и узакинцами завесть: суда под парус — и с богом.
Иван Петрович не чувствовал усталости. В него будто бес вселился. Много за полночь он кончил записывать скаску Санимы. Он успел сложить листы и убрать чернила в походный сундучишко. Через мгновение он, похрапывая, спал.
Гых-курила Шатаной был за караулом.
Несколько дней Козыревский спал рядом с Шатаноем и Синимой. Шатаной постепенно пообвык. А над Санимой нет-нет да и посмеивался. Санима обиженно отворачивался от него.
Гых-курила Шатаной родился на Итурупе. Отец возил его торговать с нифонцами и в Узаку; привозил он товары и к Чепатую на Шумшу. Отец научил Шатаноя хитрости боя и морской науке. Так он объездил все острова от Капури (Лопатки) до Матмая (Хоккайдо). Шатаной не скрывал, что знал все острова айнов. Он рассказал о них Козыревскому. До Матмая, как говорил Шатаной, протянулась гряда почти из двадцати островов. Многие острова малы и безлюдны. Матмайцы и нифонцы жителей Итурупа называют езовитянами, дикими, значит. А все потому, что гых-курилы к воинскому делу жестоки, наступают о трех боях, как и на Шумшу, и на Парамушире, но токмо жестче и искуснее.
Все дни Козыревский находился в том состоянии духа, когда лишения оправдывали всю последующую жизнь. Ночи его были бессонны. Чертеж морским островам занимал его. Он вспоминал о наставлениях. Анциферова с благодарностью. Отец, Петр Козыревский, сын молит тебя: встань из земли и возрадуйся делам во славу Российской державы. Отныне Россия навечно владеет морскими островами. До Апонского государства дней без счету. А суда дырявы. Людишки обветшали, а кто и помер. Запасы провианта истощились. Едят казаки рыбу без соли, заедают шикшой и брусникой.
В сентябре Иван Козыревский погрузил государев ясак — одиннадцать пластин красных лисиц и две выдры також в пластинах, помолился и возвратился в острог на Большую реку Камчадальской земли.
Иван Козыревский вскоре постригся в монахи, приняв имя Игнатия. Он построил на берегу реки Уйкоаль, среди берез, на свой кошт Успенскую пустынь. Он говорил, что хочет замолить грехи свои и дать спокойно дожить в тиши пустыни беспомощным и престарелым казакам, коим негде и головы преклонить. Много в Камчатке служивого люду, неспособного из-за дряхлости к службе. Приказчики их с собой в Якутск не берут: кому в радость хоронить их на каждой версте, одна обуза. Женок они не позавели, бобылями остались, одна клюка — опора. Жалованье стариков обходит и оседает в чужих ненасытных карманах.
Старики коротали свой век в кельях.
Молились они в часовне.
Им было что вспомнить за многие годы службы в Сибири и Камчатке.
Вместе с ними отбивал поклоны 27-летний монах Игнатий. Он, в недавней мирской жизни Ивашка Козыревский, есаул, командир Большерецкого острога, присоединивший к Российской державе морские острова, которые вскоре стали называться Курильскими, он продолжил то, что свершил Владимир Атласов.
Годы — 1697 — Камчатка, 1711–1713 — Курильские острова должны хранить в памяти потомки россиян.
О чем думал Игнатий в своей темной келье, глядя на слюдяное оконце, пропускавшее ровный притушенный свет? Уж не о том ли, как жесток мир, где зло властвует годами, питаясь кровью людской, уничтожая достоинство человека… Уж не о том ли, как добро, избитое, истоптанное, исплеванное, поднимаясь из грязи, упорно, бескровно все-же оттесняет зло… Кто знает…
А пока вернемся к Ивану Козыревскому, мирскому человеку.
Сентябрь. Год 1713.
Суда Козыревского после вояжа к курилам на Шумшу и Парамушир входят ранним утром по проливу в реку Большую. Вскоре видны башенки Большерецкого острога. Кто-то крикнул «ура!». Козыревский поднес фитиль к медной пушке. «Ура!» — поддержали выстрел казаки. Острог ответил тоже выстрелом пушки.
Козыревский не стал медлить: судами займутся другие, он же с ясаком и Санимой погнал в Верхний острог, где его ждал Василий Колесов. Пуще глаза стерег он походный свой сундучок.
Колесов обнял Козыревского, когда тот протянул ему чертеж морским островам.
— Якутск возликует, Тобольск возрадуется, Москва воспримет достойно… Ну, Ивашка, теперича бы вырваться… Гирев секреты понатыкал, Мармона пощипал… Злой Мармон… — Тут всю радость Иванову как рукой сняло: раз Мармон с Гиревым на тропке сходились и никто не уступил, к Гиреву лучше не соваться. А Колесов продолжал: — Сговорись с Гиревым… С курильцами смог, с Гиревым легче. Чертеж нужон в Якутске. — И добавил весело: — Государь ждет…
