— Ну-ка сядьте! — приказала она.
Я села со злым лицом на стул.
— То, что ей не место рядом с детьми, верно, — ледяным голосом сказала Гаршина. — Остальное — чушь! Вот докладная в гороно. — Она двумя пальцами с длинными ногтями брезгливо подняла за угол какой-то листок. — Вы, конечно, тоже можете жаловаться. Ваше право. Но вряд ли это будет эффективно. Вы не воспитатель, специального образования у вас нет. Здесь вы недавно. Это будет холостым выстрелом. Не советую. — Она отбросила лист, как какое-то гадкое насекомое. — А относительно меня… что ж. Продолжайте чесать язык с бабой Зиной, тетей Полей — с кем хотите. Только не смейте мне больше докладывать о ваших умозаключениях, основанных на кухонном трепе!
У меня запылало лицо. Я встала, чтобы уйти, но тут за окном послышался рев мотора. Почти сразу же дверь распахнулась, словно от пинка, и в кабинет влетел высокий мальчишка в кожаной куртке и мотоциклетном белом шлеме.
— Кто тут заведующая? — фальцетом выкрикнул он.
Гаршина встала.
— Я заведующая.
— А я Атабеков!
Так мог бы выкрикнуть молодой господь бог. «А я господь бог!» Гаршина спокойно оглядела его.
— Очень приятно. Вы, вероятно, родственник Фирузы. Брат?
— Я ее отец! Она моя дочь! — взвизгнул мальчишка, срывая с себя шлем.
Гаршина слегка смутилась от своей ошибки. А я уставилась на него, не в силах поверить.
— Извините. Садитесь, — поспешно исправила оплошность Гаршина.
Мотоциклист взмахнул шлемом, словно собираясь запустить им в окно.
— Некогда мне у вас тут сидеть! — тонко завопил он. — Почему мою дочь бьете? Я домой приехал, а мне говорят; твою дочь избили!
— Подождите…
— Нечего мне ждать! Фируза — моя дочь!
— Подождите, я вам объясню. Воспитательница, которая наказала вашу дочь, поступила неправильно. Она сама будет наказана.
— Где она?
— На прогулке с детьми.
— Где прогулка?
Гаршина вышла из-за стола.
— Этого я не знаю. И не советую вам ее искать. Говорю вам совершенно официально: она будет наказана. Больше такого не повторится. Не горячитесь.
Но он ничего не слышал. Глаза блестели, бегали из стороны в сторону. Нахлобучил на лохматую голову шлем. Срывающимися пальцами стал застегивать.
— Это моя дочь! Фируза — моя дочь! — И выбежал из кабинета. Тут же взревел мотоцикл.
Мы не меньше минуты молчали. Потом Гаршина задумчиво сказала:
— Не завидую Зое Николаевне…
В этот же день около ворот я встретила маму. Она меня поджидала, прячась за деревом, будто какой-то сыщик, но разыграла случайную встречу.
— Ой, Лена! Здравствуй. Откуда ты?
Накрапывал дождь. На маме был темный плащ и старушечий какой-то платок на голове. Но выглядела она неплохо: лицо свежее, подпудренное, подкрашенное.
Я усмехнулась маминой уловке. Сейчас скажет, что шла в магазин. Не может она без обмана, пусть даже бессмысленного…
— Наконец-то встретились! — радостно продолжала она. — А я на «маслянку» решила в магазин сходить. Что ты здесь делаешь?
— Ты знаешь, мама, что я здесь делаю. Работаю.
— Работаешь тут? Откуда же мне знать? Господи, Лена, какой у тебя вид больной! Подурнела как… — Глаза ее бегали, боясь моего взгляда. Вся она была какая-то фальшивая и суетливая, в своей радостной растерянности. — Ну, как ты? Как живешь?
— Все в порядке, мама. Живу, работаю. А то, что подурнела, это в порядке вещей. Сама знаешь.
— Как не знать! Знаю. Ты куда теперь, Лена?
— Домой.
— Домой! — с горечью повторила она. — Разве у тебя там дом? Где ты живешь? Почему ничего не даешь о себе знать? Разве так можно, Лена?
— Послушай, мама, не будем начинать все сначала. У меня все в порядке, я же говорю. А у вас как?
— У нас? Давай хоть отойдем отсюда…
— Хорошо, давай отойдем.
Мы пошли по тропинке вдоль детсадовского забора, совсем в противоположную сторону от «маслянки», куда мама спешила в магазин.
— У нас, Лена, все по-старому. Папа вышел на работу. Ездит далеко за город, там у него объект. Устает. Я тоже работаю, как прежде. Вадим прислал письмо, спрашивает про тебя. А что я могу ответить? Ты бы написала ему…
— Я написала.
— Ты знаешь, Лена, он хочет перейти на заочный. Зачем ему это? Ты бы его отговорила.
— Нет, мама, я не буду отговаривать. Он знает, что делает.
Она поджала губы и несколько шагов шла молча. Потом опять продолжала;
— Вот так и живем, Лена. Папе путевку предлагают в санаторий, подлечиться. Может быть, и я с ним поеду, не знаю еще… Как ты думаешь: надо ли?
Она советовалась со мной!
— Конечно поезжай. Отдохни.
— Думаешь, поехать? Ох, не знаю! Я ведь ни минуты спокойно не живу, Лена. Все о тебе думаю. Измучилась вся.
— Ну и зря. У меня все в порядке, — тускло повторила я.
Равнодушие! Вот что я чувствовала. И больше ничего. Будто мне говорят о каких-то неинтересных, посторонних делах, не имеющих ко мне ровно никакого отношения, далеких, как чужие звезды.
— Лена, а Лена! — вдруг искательно сказала мама и заглянула мне в лицо.
— Что, мама?
— Ты домой разве не думаешь возвращаться, Лена?
— Нет, мама.
— Да как же так? Разве так можно? Ты ведь наша дочь, не кто-нибудь. Мы же тебя любим, Лена. Мне на людей совестно смотреть. Все спрашивают: где ты, что с тобой? Друзья твои опять приходили. Уж вру, что придется.
— А ты не ври, мама. Скажи правду.
Какое-то отупение на меня напало. Хоть бы что-нибудь шевельнулось в душе — жалость или сочувствие, — нет же, ничего! Я сорвала стручок акации с ветки и надкусила твердую горьковатую кожицу.
— Какая ты стала спокойная… — пробормотала мама.
— Да, я спокойная. Очень спокойная. А что, мама, папа пьет?
— Нет, уже нет. Так, совсем немножко, — быстро проговорила она.
Я засмеялась. Никакой детектор лжи не выдержит мою маму — сломается от перегрева! А может быть, думала я, она по-своему искренна? Живет своими иллюзиями, своими маленькими надеждами и принимает их за настоящую реальность… Тогда это не обман, а заблуждение. Но мне-то от этого не легче!
— Чем же он занимается в свободное время, если не пьет? — без всякого интереса спросила я.
— Ну, как чем! Телевизор же есть. В домино играет с приятелями. А потом… в гараже возится. Он же машину купил с рук, а она что-то барахлит. Все время о тебе говорит, Лена!
— Да ну?
— Все время. Без конца. Беспокоится о тебе. Меня корит. Думает, думает…
— Как бы у него голова не заболела от дум! — с неожиданной злостью перебила ее я. Она испуганно взглянула на меня. — А ты, мама, кажется, в магазин собралась? — продолжала я, чувствуя, что вот-вот сорвусь.
— Ты что же, Лена, гонишь меня?
— Да нет. Просто незачем переливать из пустого в порожнее.
— Лена!
— Что?
— Дочка!
— Что «дочка»?
— Пожалей ты нас. Сделай, как мы просим! Я с Розой Яковлевной обо всем договорилась. Пожалей ты нас!
На этом наше свидание и закончилось. Я молча зашагала прочь. Холодно было, ветрено — может быть, поэтому меня так трясло? Да нет, конечно. Мама опять разбередила то, что уже начало заживать и успокаиваться, а теперь заболело сильней, чем раньше.
Пожалеть их! Вот что я должна была сделать.
От Соньки пришло письмо и через несколько дней — от Вадима. Ответы на мои письма.
Сонька прислала фотографию. Она снялась где-то в поле; в рабочей куртке с закатанными рукавами, повязанная косынкой, низенькая, толстая и хохочущая. На дальнем плане три смутные личности и борт тракторного прицепа.
«Это мы на уборке, — пояснила Сонька в письме. — Ох и наломали спины, жуть! Посмотри на парня, крайнего слева. Как он тебе? По-моему, ничего, а? Это Боря. У меня с ним… Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!»
Единственное, что я разглядела в этом парне, — очки на носу, ничего себе очки…
Сонькино письмо было неряшливое, радостное и смешное, все об ее житье-бытье. Мои новости она комментировала так:
«Ну, Ленка, ты даешь! Я просто не знаю, что сказать. У меня слов нет. Какая у меня подруга! Ленка, Ленка, я тебя люблю! И уважаю. И все такое. Обещай, что будешь мне писать про все, про все. А об этом типе ты не думай. Вот гад! Если я его встречу на улице, я ему такое скажу…»
И все в этом же духе. Я лишь улыбнулась, прочитав. До меня ли теперь Соньке с ее Борей и институтским круговращением! Я решила больше не писать ей.
Вадькино письмо заставило меня заплакать, едва я его вскрыла. Там между двумя почтовыми листками была вложена десятирублевка. Как он сумел выкроить из своего бюджета, не знаю…
Приписка была совсем короткой:
«Сестра, здравствуй! Не вздумай отсылать назад эту купюру. Вышлешь — не буду получать. Вскоре смогу оказать тебе более существенную помощь. Никаких «не надо». Помалкивай!
