Если бы поместить у него на виду умирающего от голода ребенка и накормить и сделать так, чтобы ребенок здоровел и рос у него на глазах, уверена, он не пожалел бы на это денег. Но все, что за пределами привычного быта, где он не может сразу получить то, за что заплачено, кажется ему подозрительным. Он не верит, что может существовать иной мир, помимо того, в котором он существует, который видит воочию. По-настоящему это он — заключенный. Заключенный в своем собственном отвратительно узеньком сегодняшнем мирке.
12 ноября
Предпоследняя ночь. Не смею и думать об этом. Вдруг не удастся. Все последнее время напоминала ему о сроке. Но сейчас подумала, надо было не так, надо было напомнить неожиданно, вдруг. Сегодня мне пришло в голову устроить в последний вечер праздник. Сказать, что изменила к нему отношение, что хочу быть ему другом и по-дружески заботиться о нем в Лондоне.
Это даже не совсем не правда. Я испытываю по отношению к нему какое-то непонятное мне самой чувство ответственности. Он так часто вызывает к себе неприязнь, что естественно было бы всегда относиться к нему неприязненно. Однако это не так. Побеждает жалость, и я в самом деле хотела бы ему помочь. Думаю о тех, с кем могла бы его познакомить. Можно сводить его к приятелю Кэролайн (психиатру). Буду как Эмма и постараюсь устроить его брак, только более успешно. С какой-нибудь милой Гэрриет Смит. С ней он был бы спокойным, нормальным и счастливым.
Я знаю, надо быть сильной, надо быть готовой к тому, что он меня не отпустит. Все время твержу себе, есть лишь один шанс из ста, что он сдержит слово.
Но он должен его сдержать.
* * *
Ч.В.
Не видела его уже два месяца. Даже дольше. Ездила во Францию, в Испанию, потом домой. (Пробовала застать его в студии пару раз, но он весь сентябрь был в отъезде.) Прислал открытку в ответ на мои письма — и все.
Позвонила ему в первый же вечер, как вернулась к Кэролайн, спросила, можно ли зайти. Он ответил — завтра; у него народ.
Казалось, что он рад меня видеть. А я пыталась сделать вид, что мне все равно, как я выгляжу. На самом деле я очень старалась выглядеть получше.
Рассказывала ему о Франции и Испании, о картинах Гойи, о музее Тулуз-Лотрека в Альби и вообще обо всем. О Пирсе. Он слушал. Ничего не говорил о себе. А потом показал несколько картин из тех, что написал, когда был на Гебридах. И мне стало стыдно. Ведь никто из нас почти ничего не написал за лето. У нас и так было слишком много дела (слишком много лени!) — греться на солнце да глазеть на картины великих мастеров.
Я сказала (после того, как меня несло чуть ли не целый час), что-то я разговорилась.
Он ответил:
— Почему бы и нет?
Он оттирал кислотой ржавчину со старого железного колеса. Углядел его в какой-то лавке в Эдинбурге и привез с собой в Лондон. По ободу колеса шли странные тупые зубцы, и Ч.В. полагал, что оно — от старых церковных часов. Изящные конусообразные выпуклые спицы. Очень красиво.
Некоторое время мы молчали. Я стояла рядом с ним, опершись на верстак, смотрела, как он счищает ржавчину. Потом он сказал:
— Я скучал о вас.
Я ответила:
— Не может быть.
Он сказал:
— Вы — возмутитель спокойствия.
Я спросила (конем — его пешку!):
— А вы виделись с Антуанеттой?
— Нет, — ответил он, — я ведь, кажется, говорил, что выставил ее вон. — И посмотрел искоса. — Все еще возмущены?
Я покачала головой.
— Я прощен.
— Вы ни в чем не виноваты.
— Я все время думал о вас там, на Гебридах. Хотелось показывать вам все, что видел сам.
— А мне хотелось, чтобы вы были с нами в Испании.
Теперь все его внимание было обращено на зубцы: он отчищал их наждачной бумагой. Сказал:
— Оно очень старое. Смотрите, как изъедено. — Потом добавил, не изменив тона:
— По правде говоря, я решил, что хотел бы жениться на вас.
Я ничего не ответила. Глаз не могла поднять.
Он продолжал:
— Я просил вас прийти, когда я один, потому что много думал об этом. Я вдвое старше вас и должен бы справляться с такими вещами походя. Да и не в первый же раз… Нет, дайте мне закончить. Я решил прекратить эти встречи. Собирался сказать вам об этом, когда вы пришли. Я не могу позволить вам и дальше возмущать мое спокойствие. Поэтому вам больше не следует приходить сюда. Не думайте, что я обиняками прошу вас выйти за меня замуж. Я пытаюсь сделать это совершенно невозможным. Вы знаете, что я такое, знаете, что по возрасту я гожусь вам в отцы. Что я человек ненадежный. Да вы и не любите меня вовсе.
Я сказала, не могу это объяснить. Не найду нужного слова.
— Вот именно, — ответил он. Теперь он отмывал руки бензином. С равнодушным видом, словно хирург в клинике. — Поэтому я прошу вас оставить меня, чтобы я снова мог обрести спокойствие.
Я не отрываясь смотрела на его руки. Была потрясена.
Он сказал, в некоторых отношениях вы старше, чем я. Вы никого по-настоящему не любили. И — может быть — никогда не полюбите. Способность любить… Это не зависит от возраста. Становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как двадцатилетний. Точно так же теряешь голову. Вам может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда вы позвонили, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я — влюбленный старик. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной.
— Почему вы решили, что я никогда по-настоящему не полюблю?
Он ужасно долго оттирал бензином руки. Потом ответил:
— Я сказал «может быть».
— Мне ведь только двадцать.
— Маленький куст рябины — уже рябина, — ответил он. — Но я и правда сказал «может быть».
— И вы совсем не старый. Дело не в возрасте.
Он взглянул на меня — мне показалось, я причинила ему боль, — улыбнулся и сказал:
— Разумеется, вы хотите оставить мне хоть какую-то лазейку.
Мы пошли на кухню, приготовить кофе — кошмарная тесная кухонька, — и я подумала: все равно не смогла бы решиться жить здесь с ним, принять этот неустроенный быт. Неожиданный приступ злокачественной мещанской трусости.
Он сказал, стоя ко мне спиной:
— Пока вы не уехали, я думал, это всего лишь обычное увлечение. Во всяком случае, заставлял себя так думать. Поэтому и повел себя так. С этой вашей подружкой из Швеции. Чтобы освободиться. Забыть. Но мысли мои возвращались к вам. Снова и снова, по нарастающей. Словно где-то, в северной глуши, зимой, выходишь из дому в сад, ночью. Смотришь на юг. Снова и снова. Понимаете?
— Да.
— Мне нужны вы. Не просто то, другое, — и добавил:
— у вас иногда бывает такой взгляд. Совсем не детский.
— А какой?
— Взгляд женщины, какой вы когда-нибудь станете.
— Хорошей женщины?
— Много лучше, чем просто хорошей.
Не найду слов, чтобы объяснить, как он это сказал. Грустно, почти против воли. Нежно, но с какой-то горечью. И серьезно. Не поддразнивая. И вовсе не сухо, не холодно. Но как-то из самой глубины, из настоящего себя. Все то время, что мы разговаривали, я не поднимала головы. Но тут он заставил меня взглянуть на него, и мы встретились глазами. И в этот момент — я знаю — между нами что-то произошло. Я чувствовала, ощутила словно физическое соприкосновение… И все изменилось. Он высказал то, что думал, и я его поняла.
Он не отводил взгляда, так что мне стало неловко. А он все смотрел. Я попросила, пожалуйста, не смотрите так.
Он подошел, обнял меня за плечи и очень мягко повел к двери. И сказал:
— Ты очень хороша собой, иногда просто красива. Чувствуешь тонко, полна жизни и всяческих стремлений, стараешься быть со всеми искренней и честной. Тебе как-то удается сочетать юность и непосредственность с некоторой старомодностью и резонерством. Ты даже вполне сносно играешь в шахматы. Словом, мне очень хотелось бы иметь такую дочку. Может быть, поэтому ты так нужна была мне все это время.
И он мягко вытолкнул меня за дверь, лицом к лестнице, чтобы я не могла на него посмотреть.
— Я не должен бы говорить тебе это, как бы у тебя голова не закружилась. И не оборачивайся, не то она может закружиться в буквальном смысле. Теперь иди. Он слегка сжал мои плечи. Поцеловал в затылок. И легонько толкнул. Я спустилась на две или три ступеньки и только тогда остановилась и обернулась. Он улыбался, но так печально.
Я сказала, пожалуйста, пусть это будет не очень надолго.
Он только головой покачал. Не знаю, что он хотел сказать. «Нет, не надолго» — или — «не нужно надеяться, что это не надолго». Может быть, он и сам этого не знал. Но выглядел очень печальным. Таким печальным.
Разумеется, я тоже выглядела печальной. Но на самом деле печали я не чувствовала. Во всяком случае, это была не та печаль, от которой болит душа, не та, которая овладевает тобой целиком. Пожалуй, мне даже было приятно. Свинство, но так оно и было. Я даже напевала по дороге домой. Было так романтично, так таинственно. Так хорошо жить.
