Илья Бояшов - Безумец и его сыновья

— Быть не может, чтобы не заплакал монах, когда пласт его кожи отворю себе на ремень. От этого самые терпеливые заходятся криком.

Но схватил его за руку товарищ:

— Сам Хозяин гостя обихаживает. Он волен на шутки-забавы. А ну на тебя осерчает — верно, тогда не помилует!

Охранник при одном упоминании о Хозяине поспешно нож складывал — и поспешил донести комиссару о чуде. Его товарищ, отводя глаза от монаха, укрыл того шинелью. И сказал:

— Видно, ты каменный, раз сам Хозяин не мог из тебя ни слезинки выбить — а он мастер великий на проделки.

А монах заплакал.

Спросил удивленный охранник:

— Почему, когда накрыл я тебя шинелью, потекли твои слезы?

Впервые разжал измученный губы:

— Тому плачу, что посреди пекла у слуги самого сатаны сердце дрогнуло. Укрыл меня, пожалел приговоренного. Коли в звере пробудился Господь, воцарится ли ад, восторжествует?!

Вскричал шутник, увидев дорогого гостя:

— Быть не может того! — И сам себя ущипывал. Убедившись, что странничек жив, воскликнул:

— Таков обычай — на первый день гостя ублажай, на второй потчуй, на третий не скупись, но если дальше загостился, указывай на дверь, собирай в дорожку! Не хочешь попрощаться с Хозяином, не скажешь ему доброго слова?

Монах тогда и ответил:

— Думал я за всю свою жизнь отмолить перед Господом тысячу грешников. Однако обуян был гордыней — как начались но Руси убийства, думал — хоть сотню отмолить! А как походил но земле — дал обет отмолить хоть десяточек! И до того дня, как увидал тебя, уверен был — если Господь даст мне силы да жизни до ста лет — с утра до вечера буду отмаливать пятерых безбожников. Теперь же вижу — до скончания жизни столетней хватит мне одного лишь тебя отмаливать, не преклонив головы даже на сон малый! И то боюсь — успею ли!

Хозяин расхохотался и наказывал:

— То, что у меня гостил — еще присказка. Сказка будет впереди сказываться. А для того, чтобы не забывал меня, оставлю тебе подарочек на память.

И приложили к груди монаха раскаленный крест. Он кричал:

— Ах, спасибо тебе, хозяин! Поистине, драгоценен подарок твой. До самой смерти не снять теперь его с моей груди!

На дорогу отсыпали гостю плетей — струилась кровь со спины и свисала кожа клочьями. Монах же кричал:

— Дороже всего будет мне комиссаров подарок!

И горел крест на его груди.

Кричал он:

— Чую, чую огонь Господень!

По лесам, по болотам в тех краях прорывался канал к самому морю, гудела стройка на многие версты и высились повсюду горы выкопанной земли. На самое дно котлована загнали монаха:

— Поработай-ка на общую пользу ты, отъевшийся в монастыре, измучившийся от безделья! То-то, покопай землю, может, доберешься до ада.

Отвечал монах мучителям:

— Давно я уже добрался до самой преисподней!

Слух прошел — приедет на стройку большой начальник, знатный комиссар. Узнав о его приближении, забегали по лагерям охранники, наказывали каторжным:

— Сведут вас в баню, выдадут новую одежду, покормят да обогреют. Вы же улыбайтесь да радуйтесь! А не послушаете, броситесь с жалобами — изведем, замучаем, съедим заживо.

И еще, торопясь, наказывали:

— Вырывайте быстрее глубокие ямы, закапывайте мертвый народ, валяющийся без погребения.

Бросились копать могилы, но столь было много мертвого народа, что не успевали свозить — тогда положили доски на скрюченные тела, забросали их ветками.

Приехал начальник, пошел он по тем доскам и поморщился:

— Что за духом у вас припахивает?

Отвечали ему:

— Столько мы ловим рыбы, что не успевают съедать каторжные, объелись ею собаки, вот и приходится выкидывать.

Увидал тогда главный комиссар накиданные ветки:

— Что у вас повсюду ветки накиданы?

— То цветники спрятаны от северного ветра!

Взялся тогда начальник рассматривать узников, все поверху канала похаживал, приглядывался. Каторжные наклоняли головы — монах головы не опускал. Наказал начальник:

— Приведите того, кто не отводит своих глаз. Кто он, откуда попал сюда?

Охранники ответили:

— Монах здесь на перевоспитании.

Подвели монаха, спросил московский комиссар:

— Всем ли ты доволен, бывший служитель? Кормят, поят здесь, чай, не хуже, чем в твоем монастыре?

Монах молвил:

— Как не быть мне довольным? Не на всякого крест такой взваливает Господь!

Начальник воскликнул:

— Ах ты, рабья душа, все о своем поешь! Отправят тебя в вечные снега, в подземные шахты. Неужто и там запоешь про Господа? За северные ночи, за лютые морозы возблагодаришь своего Бога?

Монах сказал:

— Тому, кто носит ад с собою, не будет сна и в царских палатах!

— Ах, ты, упрямая башка! — закричал начальник. — На краю своей могилы еще и упрямишься. Видно, дурь твоя на северном ветру еще не выветрилась, камни соловецкие тебя ничему не научили!

Не стал смотреть на котлованы, отправился прочь с канала и шагал все но настланным досочкам — хрустели под ним каторжные кости. К монаху подбежала охрана. Скрутили его и обещали:

— Жить тебе чуть более минуты! А ну, тащите мешок да веревки, окунем его в само Белое море, пусть там рыбы помогут нести крест Господень!

И, нещадно избивая, поволокли его к лагерному начальнику. Огорчился тот, поглядев на обреченного. Начальника спрашивали:

— Что запечалился? Не жалеешь ли классового врага?

Начальник ответил:

— Оттого я загрустил, мои товарищи, что не ведаю, какую и казнь выдумать проклятому монаху! Надо такую отчебучить, какой еще на свете не было, какую еще никто не выкидывал — а так, все ему будет мало!

И наказал:

— Кто придумает монаху такую казнь — тому будет ведро водки, награжу того деньгами.

Напряглись охранники готовить смерть, какой еще не было. Ломали головы и бродили понурые, не могли придумать и к вечеру. Монах же, связанный, ждал. Распалился начальник и призывал охотников среди самих каторжных:

— Кто окажется самый умелец на выдумку и то сотворит, чего мы раньше не видывали, получит свободу!

Вызвались насильники, убийцы да палачи, прославившиеся еще при царях. Один из них играючи выдавливал жертвам глаза, другой любил отрезать пальцы, размалывать косточки, третий ловко снимал с несчастных кожу. Взялись воры умствовать — комиссар же на их подсказки лишь отмахивался да смеялся над бывалыми ворами, гнал их прочь:

— Какие вы душегубы, каторжники, если не сумели ничего нового выдумать? Все лишь игры, забавы и шалости. Тем нас не удивишь, то нами уже делано!

Пошли те, не солоно хлебавши, он им вдогонку покрикивал:

— Сосуны вы еще, в деле несмышленыши! Видно вам, ноздри драные, у нас, у чекистов, надобно поучиться! Не мы ли кресты жгли на спинах монашьих, не мы забивали колы им в глотки, наливали до краев мочой ненасытные их утробы? Не мы ли их за пятки подвешивали, лошадьми разрывали, на веревках растягивали? Не наши забавы топить монахами печи, наполнять ведра их вырванными глазами, кормить собак их отрезанными языками? Идите от греха, пока не погнал я вас плетью!..

И сказал начальник монаху:

— Жить тебе ровно до той поры, пока не удумаю казнь, какой еще не бывало.

Охранник, отведя монаха в лагерные подвалы, в каменные мешки, пробурчал одно:

— Видно, судьба тебе остаться живым!

А пройдоха в те годы забыл о товарище.

Подвернув ногу, прихрамывая, рассказывал по базарам и рынкам о своих страданиях, да так жалобно, что не одна кухарка пускала слезу, не одна девица принимаясь вздыхать, опускала в фуражку ассигнации, а то и зазывала, жалостливая, к себе пригожего мужика.

Однажды, когда собрал Алешка толпу и просил пожалеть покалеченного, один из прохожих, протиснувшись, вдруг спрашивал:

— А не тебя, мил человек, встречал я на вокзале Киевском? Не ты так управлялся там с картишками? Ловко убегал от обманутых торговцев, знатно перебирал вот этими ногами, мчал, словно ветер, прихватив подмышкой костыль?

На то, не изменившись в лице, вскричал Алешка:

— Точно так, ваше благородие! То-то попадался я вам, когда были вы важным господином, с тросточкой… Сиял мундир ваш, сверкали золотые погончики!

Смутился тот, отступая, бормотал, отнекивался:

— Да что ты мелешь такое, поганый дурень, что несешь — разве был я когда благородием? Самый я что ни на есть трудящийся!

Кричал вслед напуганному Алешка:

— Не иначе, вышла ошибочка!

Сочинил он и спел частушку:

Себе под нос заметил:

— Нынче можно быть вором лапотным, кабацким прощелыгой, неприкаянным гулякой. Спас Господь — не уродился я царским сыном!