"Революционеры-каторжане,-- с гордостью и изумлением писал Шмелев сыну
Сергею, прапорщику артиллерии, в действующую армию,-- оказывается, очень
меня любят как писателя, и я, хотя и отклонял от себя почетное слово --
товарищ, но они мне на митингах заявили, что я -- "ихний" и я их товарищ. Я
был с ними на каторге и в неволе,-- они меня читали, я облегчал им
страдания" [Письмо от 17 апреля 1917 г. Отдел рукописей Государственной
библиотеки СССР им. В. И. Ленина (ГБЛ)].
Однако взгляды Шмелева ограничивались рамками "умеренного"
демократизма. Он не верил в возможность скорых и радикальных преобразований
в России. "Глубокая социальная и политическая перестройка сразу вообще
немыслима даже в культурнейших странах,-- утверждал он в письме к сыну от 30
июля 1917 года,-- в нашей же и подавно. Некультурный, темный вовсе народ наш
не может воспринять идею переустройства даже приблизительно". Но он любил
свой народ и сына наставлял: "Думаю, что много хорошего и даже чудесного
сумеешь увидеть в русском человеке и полюбить его, видавшего так мало,
счастливой доли. Закрой глаза на его отрицательное (в ком его нет?), сумей
извинить его, зная историю и теснины жизни. Сумей оценить положительное"
[Отдел рукописей ГБЛ. Там же].
Октябрь Шмелев не принял. Отход писателя от общественной деятельности,
его растерянность, неприятие происходящего -- все это сказалось на его
творчестве 1918-1922 годов. В ноябре 1918 года в Алуште Шмелев пишет
повесть "Неупиваемая Чаша", которая позднее своей "чистотою и грустью
красоты" вызвала восторженный отклик Томаса Манна (письмо Шмелеву от 26 мая
1926 года). Грустный рассказ о жизни или, скорее, о житии Ильи Шаронова,
сына дворового маляра Терешки и тягловой Луши Тихой, напоен и в самом деле
подлинной поэзией, проникнут глубоким сочувствием к крепостному живописцу.
Кротко и незлобиво, точно святой, прожил он свою недолгую жизнь и сгорел,
как восковая свеча, полюбив молодую барыню.
Как честный художник, Шмелев писал только о том, что мог искренне
прочувствовать. Он заклеймил в повести "барство дикое, без чувства, без
закона", бесчеловечность крепостничества. Но понять, что революция
освобождает народ от барства, он не мог. Он видел только, что на полях
России кипит братоубийственная гражданская война, и это очень волновало его.
Видя вокруг себя неисчислимые страдания и смерть, Шмелев выступает с
осуждением войны "вообще" как массового психоза здоровых людей (повесть "Это
было", 1919) или просто показывает бессмысленность гибели цельного и чистого
Ивана в плену, на чужой стороне ("Чужой крови", 1918-1923). Во всех
произведениях этих лет уже ощутимы отголоски позднейшей проблематики,
Шмелева-эмигранта.
Об отъезде писателя в эмиграцию -- разговор особый. О том, что он
уезжать не собирался, свидетельствует уже тот факт, что В 1920 году Шмелев
покупает в Алуште дом с клочком земли. Но трагическое обстоятельство все
перевернуло.
Сказать, что он любил своего единственного сына Сергея,-- значит
сказать очень мало. Прямо-таки с материнской нежностью относился он к нему,
дышал над ним, а когда сын-офицер оказался на германской, в артиллерийском
дивизионе,-- считал дни, писал нежные письма. "Ну, дорогой мой, кровный мой,
мальчик мой. Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя…", "Проводили
тебя (после короткой побывки.-- О. М.) -- снова из меня душу вынули" [Отдел
рукописей ГБЛ]. Когда многопудовые германские снаряды -- "чемоданы" --
обрушивались на русские окопы и смерть витала рядом с его сыном, он
тревожился, сделал ли его "растрепка", "ласточка" прививку и кутает ли шею шарфом.
В 1920 году офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, отказавшийся
уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без
суда расстрелян красными. И не он один.
Страдания отца описанию не поддаются. В ответ на приглашение,
присланное Шмелеву Буниным, выехать за границу, "на отдых, на работу
литературную", тот прислал письмо, "которое (по свидетельству В. Н.
Муромцевой-Буниной) трудно читать без слез" [Устами Буниных…, т. 2, с.
99]. Приняв бунинское приглашение, он выезжает в 1922 году сперва в Берлин,
а потом в Париж.
Поддавшись безмерному горю утраты, Шмелев переносит чувства
осиротевшего отца на свои общественные взгляды и создает тенденциозные
рассказы-памфлеты и памфлеты-повести -- "Каменный век" (1924), "На пеньках"
(1925), "Про одну старуху" (1925). И все же против русского человека Шмелев
не озлобился, хоть и многое в новой жизни проклял. Творчество писателя
последних трех десятилетий жизни много шире его узкополитических взглядов.
О Шмелеве этой поры -- о человеке и художнике -- писал мне близко
знавший его Борис Зайцев: "Писатель сильного темперамента, страстный,
бурный, очень одаренный и подземно навсегда связанный с Россией, в частности
с Москвой, а в Москве особенно -- с Замоскворечьем. Он замоскворецким
человеком остался и в Париже, ни с какого конца Запада принять не мог.
Думаю, как и у Бунина, у меня, наиболее зрелые его произведения написаны
здесь. Лично я считаю лучшими его книгами "Лето Господне" и "Богомолье" -- в
них наиболее полно выразилась его стихия" [Письмо от 7 июля 1959 г. Архив
автора].
В самом деле, именно "Лето Господне" (1933-1948) и "Богомолье"
(1931-1948), а также тематически примыкающий к ним сборник "Родное" (1931)
явились вершиной позднего творчества Шмелева и принесли ему европейскую
известность. Он написал немало замечательного и кроме этих книг: "Солнце
мертвых" (1923), "Няня из Москвы" (1936). Но магистральная тема, которая все
более проявлялась, обнажалась, выявляла главную и сокровенную мысль жизни
(что должно быть у каждого подлинного писателя), сосредоточенно открывается
именно в этой "трилогии", не поддающейся даже привычному жанровому
определению (быль-небыль? миф-воспоминание? свободный эпос?): путешествие
детской души, судьба, испытания, несчастье, просветление.
Здесь важен выход к чему-то положительному (иначе -- зачем жить?) -- к
мысли о Родине. Шмелев пришел к ней на чужбине не сразу.
Из глубины души, со дна памяти подымались образы и картины, не давшие
иссякнуть обмелевшему току творчества в пору отчаяния и скорби. Живя в
Грасе, у Буниных, Шмелев рассказывал о себе, о своих ностальгических
переживаниях А. И. Куприну, которого горячо любил: "Я по Вас стосковался.
Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я разве уж так
весело? На миг забудешься… (…) Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне
дрожь внутри, и тоска, тоска. Я не на шутку по Вас соскучился. Доживаем дни
свои в стране роскошной, чужой. Все -- чужое. Души-то родной нет, а
вежливости много. ‹…› Все у меня плохо, на душе-то" [Письмо от 19/6
сентября 1923 г. Цит. по кн.: Куприна К. А. Куприн -- мой отец. М.,
Художественная литература, 1979, с. 240-241].
Отсюда, из чужой и "роскошной" страны, с необыкновенной остротой и
отчетливостью видится Шмелеву старая Россия, а в России -- страна его
детства, Москва, Замоскворечье.
Конечно, мир "Лета Господня" и "Богомолья", мир Горкина, Мартына и
Кинги, "Наполеона", бараночника Феди и богомоль- ной Домны Панферовны,
старого кучера Антипушки и приказчи- ка Василь Василича, "облезлого барина"
Энтальцева и солдата Махорова "на деревянной ноге", колбасника Коровкина,
рыбника Горностаева и "живоглота"-богатея крестного Кашина -- этот мир
одновременно и был и не существовал никогда. Возвращаясь вспять силой
воспоминаний, против течения времени -- от устья к истокам,-- Шмелев
преображает все, увиденное вторично. Да и сам "я", Шмелев-ребенок,
появляется перед читателями словно бы в столпе света, умудренный всем опытом
только предстоящего ему пути. Но одновременно Шмелев создает свой особенный,
"круглый" мир, маленькую вселенную, от которой исходит свет патриотического
одушевления и высшей нравственности.
О Шмелеве, особенно его позднем творчестве, писали немало и
основательно. Только по-немецки вышли две фундаментальные работы -- М.
Ашенбреннера и В. Шрика; существуют серьезные исследования и на других
языках, число статей и рецензий велико. И все же среди этого обширного
списка выделяются труды И. А. Ильина, которому Шмелев был особенно близок
духовно и который нашел поэтому собственный ключ к шмелевскому творчеству (и
прежде всего к книгам "Лето Господне" и "Богомолье") как к творчеству
глубоко национальному. О "Лете Господнем" он, в частности, писал:
"Великий мастер слова и образа, Шмелев создал здесь в величайшей
простоте утонченную и незабываемую ткань русского быта, в словах точных,
насыщенных и изобразительных: вот "тартанье мартовской капели"; вот в
