Ознакомительная версия.
Да, с ним хорошо, только лучше не видеть сейчас эти наивные детские глазки, не слышать глупых, тоже словно бы детских слов… Закрыть глаза и отдаться большому, красивому телу; и Марина готова растворить себя в забытьи блаженства, но острыми крючками вытягивает обратно идиотская мысль: «Колготки!..» Антон торопливо, неловко стягивает их. Вот-вот порвет.
– Погоди, я сама…
Тогда – в марте прошлого года – Марина сама, первой, захотела быть с ним. Возвращалась с работы в боевом настроении (выпили перед уходом с Тайкой и Аллой Георгиевной – у начальницы день рождения) и увидела его во дворе. Антон грустно наблюдал, как падают с крыши подтаявшие сосульки. Поздоровались, Марина спросила, отчего он грустит. Ну и… Для самочувствия это неплохо, говорят, даже полезно; главное – чтоб не перешагнуть ту грань, когда приятное перерастает в ежедневность и перестает быть приятным… Если бы он был нормальным, можно и о серьезных отношениях подумать. Большая квартира, родители пожилые и небедные, Антон – единственный их ребенок. Хотя вряд ли было бы тогда вот так просто и хорошо…
Верка, сестра, сидит на кухне и курит. Курит явно не первую сигарету – от дыма не продохнуть. В комнате, где у нее с муженьком спальня, громыхает музыка.
– Опять погрызлись? – спрашивает Марина, садясь напротив сестры.
– Да пошел он, идиот несчастный… – Верка морщится и нервно давит в переполненной пепельнице окурок. – Вечно всё испоганит. А ты что так долго?
– На работе задержали. – Говорить об Антоне, конечно, не стоит. – Опять алкашей выгонять пришлось, потом убирались, о жизни думали.
– Что ж о ней думать?
Марина вытряхивает сигарету из пачки, разминает, катая между ладоней. На этот раз говорит не ложь и не правду:
– Закрывать ведь нас собираются.
– У-у… Ну пойдешь ко мне в пошивочный. Там люди нужны. – Верка работает на швейной фабрике, халатики шьет. С понедельника до пятницы по восемь часов строчит на машинке за тысячу двести рублей. И вокруг еще полсотни таких же со своими машинками…
– Нет, – Марина усмехается. – Поищу другое что-нибудь.
– Что ж, поищи, поищи.
По-хозяйски развалисто вошел сестрин муженек – Андрей – коренастый, щетинистый, в затасканной, штопаной-перештопаной тельняшке. Служил на Ладожском озере в береговой охране, то же самое, что пограничник, только три года. Даже на катере, кажется, как следует не покатался, но моряком себя считает настоящим, без тельника любимого уснуть не может… Моряк не моряк, зато псих он чистой воды. Как Верка с ним сошлась, пять лет почти прожить умудрилась – загадка. Грызутся чуть не каждый вечер, а в выходные просто с утра до ночи. Хотя, чему удивляться – люди еще и не так живут.
– А, совещаемся, – кривится Андрей, оглядывая сестер. – Давайте, давайте.
– Иди, спи, – отзывается Верка.
– Я сам знаю, когда мне спать, а… а когда не спать!
Берет кружку, наливает из крана воды. С минуту ждет, когда вода сменит белый цвет на прозрачность, затем, громко глотая, пьет… Только бы Верка не ляпнула чего-нибудь, а то опять ругачки на два часа.
– Ну, чего молчите-то? – напившись, язвительно подзадоривает Андрей. – Травить собрались? Кади… Как его? Кадилином! У?.. Мать уработали, из больниц не вылазит, теперь можно и за меня…
– Из-за кого она не вылазит?! – послушно завелась Верка. – Из-за твоих же идиотизмов. Лечиться тебе надо, понятно!
– Я тебе полечусь, лимита карельская! В-вот нашел на свою голову тварь… Говорила мать: надо из своих брать, из питерских, а эти… Вам одно надо – квартиру эту…
– Ты, что ли, питерский?! – перебивает Верка, голос у нее становится визгливым. – Питерец, ха-ха! Лапоть рязанский!
Марина закатила глаза, подула на челку. Пойти бы к себе, лечь, но как тут Верку бросишь…
– Заткнись, гадина! – Андрей распаляется все сильней. – Я здесь, мои родители – все здесь родились. Это вы присосались!
– Да ладно, привезли в скотных вагонах, чтоб на заводах пахали, а теперь тоже – коренные!
Андрей, бледный, щетинистый, сжимает кулаки, трясется, кричит:
– Заткнись, тебе говорят! Не смей!.. Щ-щас ведь схлопочешь!
– Давай! – вскакивает Верка со стула, – давай, ударь! На пять лет посажу. Давай, ну! – Она бесстрашно идет на мужа.
– Паскуда! – тот хватает с холодильника пустую трехлитровую банку и бабахает об пол; выбегает из кухни, рыча опрокидывает что-то и в коридоре.
Через минуту снова грохочет музыка.
– Из-за чего вы? – без интереса, но чтоб показать участие, спрашивает Марина.
– Да ну его, кретин… – Сестра бросает крупные стекла в мусорное ведро, берется за веник и тут же прислоняет обратно к стене, садится, с отвращением закуривает. – Решила провести вечер по-человечески. Бутылку «Изабеллы» купила, шоколадку, сыра двести грамм. Прихожу, он увидал и давай: «На крупу денег нет, а она – шоколад с вином! Богатенькой стала?» – «Посидим, – говорю, – иногда-то можно». Он что-то начал, начал буровить, и понеслось. Бутылку в стену, скотина, швырнул, полчаса оттирала… А-а, – Верка сморщилась и махнула рукой, – чего с него взять, с идиота… Сам втихушку «Сникерсы» жрет. Тут под кровать полезла за заколкой – куча этих оберток от «Сникерса». Хоть бы Димке когда принес, урод…
– Димка-то спит?
– Я его в садике оставила. Думала, посидим вот спокойно, немножко хоть отдохнем…
Некоторое время молчат, через силу затягиваются сигаретами, жмурясь от дыма… В Марине ничего не осталось от недавней близости с Антоном, от той легкости и свободы. И теперь кажется, что это было давно, давным-давно, в другой жизни. Да и то не так, как теперь вспоминается.
Теперь хочется одного – уснуть. Глубоко и надолго уснуть. Верка (ей двадцать семь, на три года старше Марины) выглядит сейчас измотанной, слишком рано потерявшей всякую привлекательность теткой. А ведь как увивались за ней там, дома, эти туристы-романтики из южных краев, тем более – местные парни: наперебой приглашали на яхтах кататься, на любой дискотеке она была королевой. Нет, нашла себе психопата питерского с квартирой, теперь расплачивается… Но в последнее время стало вроде бы легче, а вот когда Димка был совсем маленьким, болел без конца, и денег на хлеб и рис еле хватало, Андрей из запоев не выбирался, тогда было действительно невыносимо. Теперь же сын в садике, на трехразовом питании, Верка работает, Андрей тоже, в автомойке за три тысячи, и пьет реже, зато чаще психует и находит поводы для ссор…
Марина тушит сигарету и поднимается.
– Ладно, пойду спать.
– Погоди! – хватает ее руку сестра. – Погоди, давай поговорим.
– О чем?
– Ну, как дальше. Как… Что нам делать вообще? – У Верки в голосе слезы. – Я, Марин, понимаешь, я уже не могу… не могу больше так…
Марине и самой часто кажется, что она тоже больше не может, но дни идут, перетекают в месяцы, и вот за спиной почти пять лет здесь, в этой мрачной квартире, в этом неласковом, вечно насупленном городе… После школы два пустых года дома – маленькая, скучная Кондопога, где единственное развлечение – в озере покупаться, позагорать, на яхте, если пригласят, покататься, да и то это удовольствие только летом, а в основном дожди, холод, скука. А здесь… Здесь тоже не очень-то весело, но греет чувство, что праздник совсем рядом, вот он, за стеклом блестящей машины, за дверью бара, ночного клуба, и он, праздник, в любую секунду может закружить тебя в своем танце. И значит – есть смысл терпеть и ждать. Надеяться.
Да, почти пять лет (через три месяца после того, как Верка вышла замуж за своего Андрея)… Наблюдает ссоры, слушает ворчание Андреевой матери, полумертвой, озлобленной вечной бедностью и болезнью женщины; она, правда, часто и подолгу лежит в онкологии, зато когда дома – все мозги успевает прогрызть. И чуть не каждое утро кажется, что больше не можешь идти на работу, терпеть приставания пьяных, грубых парней, следить за остановившимися в часах стрелками. Но нет, дни идут, перетекают в месяцы, собираются в годы. И сгорают, сгорают безвозвратно там, за спиной.
– Ну давай уедем, – не веря, что это реально, и не хотя этого, предлагает Марина, – вернемся. Или я одна…
Верка разжала пальцы, слегка оттолкнула ее:
– Брось ты-то хоть!.. Куда там? Что? Ничего не переделать. Так… так и будет до какой-нибудь точки… Ладно, пойдем, я с тобой лягу, не могу с этим… да он и все равно не откроет…
Ночует Марина в большой комнате, где телевизор, овальный обеденный стол, старинный буфет. За шкафом у нее кровать, тумбочка с личными вещичками – почти отдельное гнездышко. Нормально, в общем-то.
– Блин, подушку надо у этого взять, – морщится Верка, разбирая постель. – Как мы на одной…
– Как-нибудь. Не надо… Опять начнете.
– Да-а, теперь он долго не успокоится.
«И ты тоже», – про себя добавляет Марина.
В комнате Андрея все гремит его музыка. Кто-то безголосо тянет под аккомпанемент баяна и гитар: «Грозный, страшный и могучий, ты гоняешь в небе тучи…»
Ознакомительная версия.
