— Боже мой! — сказал Брэд. — Вы только посмотрите на это кимоно! Ничего подобного я не видел с тех пор, как был в Атами. Она выглядит как девочка для утех на горячих источниках!
— В Японии пьют много чая, — обратился к Ёсико Салливан.
Она рассмеялась и сказала, что это действительно так.
— Но пьют чай совсем не так, как мы, не правда ли? — уточнил он.
— Нет, не так, Эд-сан.
— Японсы осень везривые рюди, — ляпнул Салливан. Ёсико хихикнула. Брэд застонал. Супруги Овада будто окаменели. — И сегодня мисс Ямагути-сан покажет нам, как на ее родине пьют чай — со всеми надлежащими церемониями! Не так ли?
— С удовольствием, Эд-сан, — ответила Ёсико, и в студию внесли аксессуары для традиционной чайной церемонии.
Опустившись на колени, она принялась взбивать бамбуковым венчиком пенистую светлую-зеленую жидкость, попутно объясняя Салливану и ухмыляющемуся Ди Маджо, что она делает. Когда чай был готов, она предложила напиток бейсболисту. Ди Маджо, продолжая ухмыляться, с подозрением взял чашку, понюхал ее — и передал Салливану. Тот взял, покрутил в руках, поклонился Ёсико, отхлебнул, прокашлялся так, словно проглотил яд, и, снова еще поклонившись девушке, поблагодарил за прекрасное угощение.
— Господи Иисусе! — вырвалось у Брэда.
— А чего еще ожидать? — сказала мадам Овада.
И только Исаму никак не отреагировал на происходящее. Он все вглядывался в телевизионный экран — с сосредоточенностью художника, созерцающего чистый холст или нетронутый кусок камня.
Оркестр заиграл новую мелодию — в джазовом ритме, но с необычной китайской мелодикой. Послышался удар гонга. Ширли встала за микрофон, и Салливан объявил, что она споет для нас песню под названием «Ча-ча-ча Чио-Чио-сан». Мягко покачиваясь под музыку и улыбаясь — не прекращая улыбаться, — Ширли запела:
Я Чио-Чио-сан, Чио-Чио-сан,
Бабочка из Японии,
Буду петь и танцевать, только для тебя —
Ча-ча-ча! —
И исполню все твои фантазии…
Когда все закончилось, никто не знал, что сказать. Брэд закатил глаза. Семейство Овада от комментариев воздержалось. Я молча проклинал Эда Салливана за его тупость. И вдруг неловкое молчание прервал не кто иной, как Исаму.
— Она удивительная, — сказал он. — Она просто замечательная. Я должен встретиться с нею. Это совершенно необходимо…
— Несомненно! — воскликнула мадам Овада и нажала на кнопку маленького звонка, чтобы служанка принесла японских закусок: глядя в телевизор, все мы здорово проголодались.
Прошел год в Колумбийском университете. Я почти без ошибок поддерживал разговор на японском, хотя с чтением пока буксовал на уровне начинающего. Частично проблема заключалась в учебнике, по которому нас учили и который был, как бы лучше выразиться, излишне специализированным, поскольку предназначался для офицеров разведки во время военных действий. Я и сейчас могу совершенно точно сказать, как по-японски «гаубица» или «сержант 2-го ранга Квантунской армии». Обычные предложения из учебника, вроде «отца отправили в Маньчжоу-го служить лейтенантом в Квантунской армии», для меня трудности не представляли, но что с ними делать в мирной жизни? И все же это было хоть какое-то начало. Куда сложнее было найти людей, с которыми можно потренировать язык до того, как я вернусь в Японию (что я надеялся совершить как можно скорее).
Чтение книг, которые хотелось прочитать, пока было делом затруднительным, если вообще осуществимым. Я пытался расшифровать некоторые рассказы Кавабаты — и в целом догадался, о чем идет речь. Но это скорее напоминало просмотр Кинофильмов на незнакомом языке — к чему я, собственно, в свое время и привык. Есть своя прелесть в том, чтобы следить за развитием действия с помощью дедукции. Даже самые банальные предложения (а у Кавабаты таких немного) для полуграмотного человека исполнены неведомых тайн.
Кое-что из полученных языковых знаний я опробовал на семействе Овада, которые были столь добры, что каждую мою попытку говорить через пень колоду расхваливали так, будто я ораторствал, как Демосфен; но даже у этих милых социалистов мой военный жаргон, смешанный со стариковской манерой речи моего учителя, иногда вызывал неудержимые приступы смеха. Я чувствовал себя как недоученный тюлень, исполнявший неуклюжие трюки, чтобы получить рыбку от благодарных зрителей. Хотя чаще всего я безбожно переигрывал, выклянчивая еще немного рыбки, которой на самом деле не заработал.
Овада-сан и правда был очень богат (его дед изобрел новый тип шелкоткацкого станка — прямого отпрыска агрегатов по производству соевого соуса) и тратил свои деньги с размахом. Гости на его вечеринках делились на особые категории: эстеты-ориентофилы, борцы за прогресс в самых разных его ипостасях, а также художники — некоторые же прогрессивные, но все очень модные. Я принадлежал к отдельной категории: забавное ничто. «Забавным» меня находила миссис Овада, которая достаточно доверяла мне, чтобы либо обращаться со мною как с капризным ребенком, либо использовать меня как духовного наставника (именно второй ролью у меня чаще всего заканчивались отношения с друзьями женского пола). Множество маленьких проблем их семейной жизни вливались в мои всегда сочувственно раскрытые уши — его тайные измены, ее неудовлетворенные желания, его равнодушие к ее идеям, ее презрение к его политическому лицемерию… У меня появилось чувство, будто я знаю господина Оваду гораздо ближе, чем он мог бы предположить. Это давало мне ощущение превосходства над ним — эдакого мизерного шпионского превосходства, которым я тогда, к своему нынешнему стыду, наслаждался. Поскольку ни деньгами, ни известностью я не обладал, тайное знание оставалось моим единственным капиталом.
В тот памятный вечер, когда Ёсико впервые встретила Исаму, я как раз гостил у Овады-сана. Народу в гостиной собралось уже много, и все, само собой, обсуждали ужасного сенатора Маккарти, поскольку в те дни это было единственной темой для разговоров на прогрессивных сборищах.
— И как они травят бедного Чаплина! — сказала мадам Овада. — Не знаю, как долго мы сможем вытерпеть в этой стране.
Исаму сказал, что больше не чувствует себя американцем и ждет не дождется, когда снова уедет в Японию.
— В новой Японии, — сказал он, — даже коммунисты свободно могут выражать себя, как им хочется. Никогда не думал, что это скажу, но я горжусь тем, что я — японец. Там сейчас время больших надежд, и люди готовы учиться новому!
— Совершенно согласен, — сказал Брэд и поднял бокал с шампанским за «новую Японию».
— И за дорогого Чарли Чаплина! — воскликнула мадам Овада.
— За Чарли! — сказали мы все.
И в этот момент, сметая все на своем пути, в комнату влетела Ёсико — красивая, как никогда, в сиреневом кимоно с темно-синим оби.
— Чарли Чаплин? — сказала она. — Обожаю Чарли! Никто так не привержен миру во всем мире, как он. Очень любит Японию. Знаете, он всегда рассказывает, как ездил в Японию еще до войны. Говорит, что в отеле «Нара» самые лучшие туалетные комнаты в мире. Чарли очень привередлив в отношении туалетов. Кто-нибудь из его людей всегда проверяет туалетные комнаты даже в частных домах перед его визитом…
Исаму сосредоточенно смотрел на Ёсико, впитывая ее громадными, голодными карими глазами. Когда мадам Овада представила их друг другу, выяснилось, что Ёсико не знает, кто такой Исаму. Когда же ей объяснили, что он художник, она спросила с присущей ей непосредственностью:
— Так, значит, вы очень знамениты?
Мадам Овада тут же показала ей японские художественные журналы с фотографиями его работ. Это, похоже, произвело на Ёсико впечатление, и она спросила, сколько ему лет.
— А почему это так важно? — сказал Исаму, который знал о ней значительно больше. Он взял в свои руки ее крошечные белые ладошки. — Вы одна из нас, не так ли? Потрепанные дети истории, я — из здешних, американских лагерей, а вы — из китайских. Мы вышли из разных мест, но принадлежим единственному месту, которое имеет для нас значение, — нашему настоящему дому, стране искусства…
Я, как завороженный, наблюдал за тем, как загорался фитиль, и готов поклясться, это обещало быть погорячее банального обольщения. Сейчас за дело явно взялась сама природа: глаза Ёсико расширились, а рот приоткрылся.
— Вас использовали, верно? — спросил Имаму. — Вас использовали милитаристы?
— Да… — выдохнула Ёсико.
— Должно быть, вам было очень тяжело.
— Да, да, очень! — прошептала она, и слезы прочертили узенькие дорожки на ее белых напудренных щеках.
Исаму и Ёсико поженились в Токио в холодный декабрьский день 1951 года, через три месяца после того, как Япония и США подписали Сан-Францисский мирный договор и оккупация была официально завершена. Весной того же года я смог вернуться в Токио в качестве кинокритика «Джэ-пэн ивнинг пост». Платили не очень много, но меня это вполне устраивало. Все уладил мой дорогой друг Карл, который был знаком с редактором — заикой, курившим трубку, по имени Сесил Сиратори. Детство, которое Сиратори провел в Великобритании и которым очень докучливо перед всеми хвастался, все еще проявлялось в виде пристрастия к твидовым костюмам и шлейфа бородатых анекдотов о давно умерших литературных персонажах, чьи подвиги в ночных клубах Лондона являлись для него источником нескончаемого вдохновения. При любом упоминании Макса Бирбома[57] на его узком лице появлялось меланхоличное выражение.
