— Вас использовали, верно? — спросил Имаму. — Вас использовали милитаристы?
— Да… — выдохнула Ёсико.
— Должно быть, вам было очень тяжело.
— Да, да, очень! — прошептала она, и слезы прочертили узенькие дорожки на ее белых напудренных щеках.
Исаму и Ёсико поженились в Токио в холодный декабрьский день 1951 года, через три месяца после того, как Япония и США подписали Сан-Францисский мирный договор и оккупация была официально завершена. Весной того же года я смог вернуться в Токио в качестве кинокритика «Джэ-пэн ивнинг пост». Платили не очень много, но меня это вполне устраивало. Все уладил мой дорогой друг Карл, который был знаком с редактором — заикой, курившим трубку, по имени Сесил Сиратори. Детство, которое Сиратори провел в Великобритании и которым очень докучливо перед всеми хвастался, все еще проявлялось в виде пристрастия к твидовым костюмам и шлейфа бородатых анекдотов о давно умерших литературных персонажах, чьи подвиги в ночных клубах Лондона являлись для него источником нескончаемого вдохновения. При любом упоминании Макса Бирбома[57] на его узком лице появлялось меланхоличное выражение.
— А ты знаешь, что Б-б-бирбом сказал о стремлении заняться ф-физическими упражнениями?
— Нет.
— Он с-сказал: «Оставайтесь лежать до тех пор, пока это ж-ж-желание не исчезнет». Ха-ха-ха-кхм.
Выслушивать бесконечные истории о Максе Бирбоме совсем не страшная цена за возможность вернуться в столь любимую мной Японию.
Я отсутствовал какой-то год с небольшим, однако некоторые районы Токио я теперь едва смог узнать. Особенно Гиндзу. На месте былых руин появились совершенно новые здания. Люди были лучше одеты и двигались по городу уже не уныло и покорно, а куда более живо и деловито. Черные рынки уже не были единственным местом, где можно было достать еду и товары первой необходимости. В магазинах продавалось все и по приемлемым ценам. Молодые крепкие парни все еще слонялись по главным улицам Сибуя и Синдзюку, но костюмы из немнущейся ткани уже сменили гавайские рубахи — крик моды конца 1940-х. Но сильнее всего я почувствовал, как изменилось отношение японцев к иностранцам, особенно к американцам. Нынешние японцы были очень вежливы и, несомненно, все еще боялись откровенно выказывать враждебность, но прежнего почтения больше не ощущалось. Все реже в воздухе звучало «эта чертова Япония», все чаще — «дерьмовые американцы». Все меньше «Токио буги-вуги», все больше «Слёз Нагасаки» (абсолютный хит 1951 года).
Теперь я мог читать наружную рекламу, что и волновало, и разочаровывало одновременно: волновало потому, что это больше не было для меня тайной за семью печатями, а разочаровывало — по той же самой причине. Эти чудные иероглифы из неона или краски потеряли всякое экзотическое очарование, ведь теперь я знал, что они обозначают лишь очередной сорт пива или название тоника для лица.
Японский я практиковал со всеми, кто был готов меня слушать, — иногда в своей манере полудрессированного тюленя, клянчащего похвалу или смех, но в основном из-за того, что по-другому просто не мог. Некоторые японцы делали вид, что не понимают, и представлялись глухонемыми, свято убежденные в том, что иностранцы говорить по-японски не могут, хоть тресни. Даже самая понятная, самая элементарная фраза таксисту: «До Гиндзы, пожалуйста» — встречалась таким тупым и непонимающим взглядом, словно вы ее сказали на суахили. Но еще чаще мелькала другая реакция — театральное выражение полнейшего недоверия. В такие моменты я ощущал себя фокусником, который морочит голову публике каким-то особенно хитрым трюком. Видимо, одна из уловок полудрессированного тюленя.
Японские фильмы я понимал гораздо лучше, чем прежде, хотя и не идеально. Большую часть дня я просиживал в темных кинозалах, пытаясь с помощью сложных логических умозаключений догадаться, что же происходит на экране, и наслаждаясь моим любимым запахом сладкого риса и помады для волос. После кино обычно гулял по парку Уэно, где вокруг пруда, убивая свободное время, слонялись молодые работяги — источник моего постоянного искушения. Иногда мой разговор с потенциальным кандидатом так и оставался всего лишь приятной беседой — и это было нормально, ведь благодаря таким встречам мой словарный запас неизбежно пополнялся и мой прежний лексикон, состоящий из армейских выражений вперемежку с высокопарными эвфемизмами придворных императорского двора, все больше вытеснялся местным сленгом, куда легче и разнообразнее. А бывало, такой разговор заканчивался интимным свиданием, память о котором я хотел бы почтить молчанием. Безымянный, на коленях, в исступленном восторге — вот в чем заключается величайший экстаз или, если хотите, свобода.
Свадьба, как я уже сообщал, состоялась в декабре — 28-го числа, если точно. Я сопровождал Исаму в международный аэропорт Ханэда, где он встречал свою невесту. Исаму не видел Ёсико вот уже несколько месяцев и рвался с привязи, как резвый жеребец. Она же была занята своим первым американским фильмом, в котором играла жену американского солдата, вернувшегося домой, в Калифорнию, с Дальнего Востока. Съемки велись как в самом Лос-Анджелесе, так и в его окрестностях. Информация о том, что она пробуется на роль в настоящем голливудском фильме, стала самой горячей новостью в Японии. В аэропорту Ханэда ее встречали так же помпезно, как некогда Чарли Чаплина: репортеры всех самых крупных газет и журналов оказались здесь и подняли такую бучу, что Исаму и я просто не смогли пробраться к месту ее выхода из зоны таможенного досмотра. Система оповещения по громкой связи постоянно информировала всех о том, сколько ей еще оставалось до приземления: тридцать минут, пятнадцать минут, десять минут — и вот наконец: «Самолет совершил посадку! Проделав долгий путь из США, звезда Голливуда мисс Ширли Ямагути прибыла на родную землю!»
Тот факт, что посадочная площадка аэродрома Ханэда не являлась ей родной землей, был лишь мелкой деталью, которая никого не смущала — ни публику, ни тем более саму Ёсико, когда наконец она явилась своему народу, озаряемая фотовспышками. Вокруг творился такой кавардак, что мы едва смогли ее разглядеть. Корреспонденты с выпученными глазами давили друг друга, чтобы хоть на секунду вынырнуть из бурлящей толпы и прокричать вопрос в ее сторону. Для пресс-конференции соорудили деревянный помост, украшенный цветами. Ёсико, до кончиков ногтей вылитая голливудская кинозвезда: в громадных очках от солнца, белых перчатках и платье с цветочным узором, — помахала толпе и произнесла по-английски:
— Hello, boys, long time no see![58]
И опять начался дурдом. Очередной шквал вопросов: что вы ели в Штатах? вы привыкли к американским туалетам? а дома там большие? с кем вы познакомилась в Голливуде? что американцы думают о Японии?
Исаму попытался силой пробиться через эту свалку. Но репортеры активно сопротивлялись любым его попыткам продвинуться вперед, принимая его за очередного нахала фотолюбителя, рвущегося ближе к сцене. К счастью, обозреватель из «Майнити», желая понять, что происходит, вытянул шею, узнал Исаму и выкрикнул его имя. И тут неожиданно десятки людей стали буквально проталкивать его к помосту, по ходу дела умоляя с ними сфотографироваться. Заметив Исаму, Ёсико закричала:
— Эй, Исаму-сан! Скорей сюда!
— Поцелуй! Поцелуй! — кричали репортеры, пока Ёсико помогала своему жениху, воплощению абсолютного несчастья, взобраться на подиум.
— По-це-луй, по-це-луй! — скандировала толпа.
Несмотря на все смущение Исаму, они таки поцеловались.
А когда Исаму попытался отодвинуться, Ёсико снова притянула его к себе, позволяя фотографам запечатлеть еще один миг блаженства для утренних газет.
После этого я не видел счастливую пару до самой свадьбы. Они спрятались ото всех в номере для новобрачных отеля «Империал», хотя лучше сказать — их обложили там, точно в осадной крепости, фотографы, безвылазно сидевшие в засаде. Шторы на окнах их гостиничного номера не раздвигались трое суток.
Много лет спустя я вспомнил об этом времени, встретившись со старым макетчиком, мастером паперкрафта,[59] который познакомился с молодоженами, когда Исаму разрабатывал дизайн бумажных светильников в префектуре Гифу. Мастер должен был утром забрать Исаму из старого буддистского храма, где их с Ёсико тогда приютили.
— Я понял тогда, что такое сила любви, — произнес старик очень торжественным тоном.
Я спросил его, что он имеет в виду.
— В Японии, — объяснил он, — мужчины и женщины не выражают открыто свои интимные чувства. Однако Ногути-сэнсэй и Ямагути-сан не могли насытиться друг другом. Они пропадали в храме часами. И даже на людях все время обменивались прикосновениями, целовались и ласкались, как молодые кошка с котом. Вы понимаете, американцы более искренни и открыты, чем мы, японцы. Это хорошо. Мы, японцы, должны этому учиться…
